История одной казачьей станицы

От опрошенных комиссией малороссов брались «сказки» – устные подтверждения их происхождения и обзаведения хозяйством. Наверное, в эти «сказки» не верили, ни те командированные офицеры, которые их собирали, ни те, кто их «наговаривал», писарю особой комиссии. И всё же большая часть малороссов была наёмными работниками, и о своём хозяйстве, даже в самом затерянном хуторе в степи, они могли только мечтать.

Отношения малороссийских крестьян с казаками не могли быть особенно теплыми. Малороссы обрабатывали выделенную для них землю станичного юрта и за это обязывались засыпать станичные хлебные «гамазеи» для своих полугоспод-казаков. Но с годами такие противоречия сгладились, а впоследствии крестьяне и вовсе были причислены к казачьему сословию, оставив за собой прежние и фамилии и, конечно, малороссийский говор.

На характер казаков не могло не оказать влияние то важнейшее историческое обстоятельство, что люди донского края никогда не были крепостными. Их прародители, в большинстве своём составившие такую историческую этнографическую общность, как казачество, бежали от этого самого крепостного гнёта. А потому невозможно представить себе вольного казака, подставляющего свою спину под плети, или казачку, которую таскает за косы какая-либо барыня.

А ведь в самой станице были помещичьи усадьбы, а совсем рядом – и крестьянские волости, в которых до 1861 года царило самоуправство барина, а людей продавали, как тягловый и домашний скот. На рынках, среди возов сена и повозок с хлебом, можно было встретить крестьян, выставленных на продажу. С торгов шли не только взрослые, но и малолетние дети. Случалось, что при продаже мужа отделяли от жены, а ребенка продавали отдельно от матери. За породистую собаку помещик отдавал десятки крестьян, и, надо полагать, совесть его не мучила.

В «Донских войсковых ведомостях» можно было прочитать такое объявление: «В Донецком окружном судном начальстве 26 января 1851 года совершена купчая крепость, по которой есаул Иван Александрович Туроверов продал жене есаула Марии Федоровне Крюковой крестьянина своего Прохора Яковлева Резвого, состоящего по ревизии за его именем… вместе с женою его и землёю, имеющею на него нарезаться, ценою за 120 рублей серебром».

Крепостные крестьяне бежали от своих хозяев и скрывались в лесах. Для их поимки отряжались команды донецкого окружного сыскного начальства. И так же, как о приблудном скоте, с перечислением примет, публиковались объявления в «Донских войсковых ведомостях» о поимке беглых крестьян:

«Евдокия, без прозвания, приметами росту 2 аршина и 2 вершка[3]. Волосы на голове светло-русые, лицо чистое, глаза серые, нос, рот и подбородок умеренные. Штемпельных знаков на ней нет. Лет примерно 35 и не менее 20».

Конечно, трудно было тогдашним сыщикам по таким приметам искать беглецов, но обратите внимание на фразу: «Штемпельных знаков на ней нет». Следовательно, были и такие помещичьи усадьбы, в которых людей метили как скот.

Метрические книги, которые велись в церквях в юрте станицы Гундоровской, сохранили для нас фамилии местных помещиков. Это Иван и Тимофей Процыковы, Григорий Шляхтин, Алексей Ушаков, Филипп Номикосов, Никифор Тарарин, Иван Гусельщиков и Антон Попов. Все они являлись бывшими офицерами казачьих войск, получившими за свои боевые заслуги земельные наделы, иногда даже с пожалованными крестьянами.

Если у казаков, которые работали всегда на свою семью и на себя, работа была тяжёлой, то у крепостных крестьян она считалась ещё более тяжелой и не только в физическом, но прежде всего в моральном смысле. Незадолго до отмены крепостного права, в 1859 году, появился такой интересный документ «Проект положения об улучшении быта помещичьих крестьян войска Донского». От Донецкого округа его подписал ротмистр Барабанщиков.

В параграфе втором проекта говорилось: «С уничтожением крепостного состояния право продажи, дарения и всякого отчуждения крестьян без земли, равно переселения их против воли в другие имения и обращение в дворовые прекращается».

В отделении втором проекта перечислялись повинности в пользу помещиков.