История одной любви

Он словно ждал этого, весь подобрался.

— Зачем?

— Есть разговор.

— Что за разговор?

— Конфиденциальный, — буркнул я.

Но и это словечко не согнало с его лица застывшего упрямства.

— Если насчет работы, говорите здесь. Катя все знает.

В подтверждение его слов она торопливо кивнула.

— Раз так, — сказал я, — можешь не приходить. Завтра жду тебя на работе, как обычно.

— Я уволился.

— Знаю. Приказ о твоем увольнении аннулирован. Считай, что его не было. Забудь о нем.

Кротов сильно побледнел. Я уже давно заметил, как странно быстро может меняться его лицо. Сейчас даже губы побелели и крылья носа. Катя схватила его за руки.

— Сережа!

— Подожди… — вымолвил он, не спуская с меня глаз. — Я подал заявление, а вы говорите: его не было. Я уволился, а вы говорите: забудь. Кто я, по-вашему? Марионетка, да?

Две женщины, сидевшие рядом, прервали разговор и с жадным любопытством оглянулись в нашу сторону. Я встал так, что заслонил от них спиной Кротовых.

— Миусова не имела права тебя увольнять. Она превысила свои полномочия.

— А мне плевать! Я и без приказа уйду!

— Не дури. Это мальчишество. Катя, вы знаете, из-за чего разгорелся весь сыр-бор?

Она продолжала сжимать его руки. Бледное, нездоровое лицо ее жалобно сморщилось.

— Сережа мне все сказал. Это такая глупость!

— Правильно, Катя, глупость. У взрослых людей часто бывает испорченное воображение. Я тоже не исключение. Над этой историей надо смеяться. Хохотать. Нечего беситься, Сергей.

Я обернулся к двум женщинам, которые выглядывали из-за моей спины.

— Вам очень интересно?

Они снялись с места; я присел на скамейку.

— Слушай, Сергеи, повоевали, и хватит. Как по-вашему, Катя, он поступает разумно?

— Сережа сам должен решать, — твердо сказала она.

Смешавшись, я чуть было не закурил, даже пачку вытащил — это в больнице-то! — но вовремя спохватился. Они сидели, держась за руки, очень взволнованные, нерасторжимые… Дверь приемного покоя хлопала, впуская и выпуская посетителей.

— Вот что я вам скажу, ребята. Вспомните песенку: на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо. С глупостью нужно бороться, а не бежать от нее. Сам посуди, Сергей. Если уж дело в Юлии Павловне…

— Дело в принципе! — перебил он.

— Что за принцип?

— Объяснять надо?

— Пожалуй.

— Я не могу работать, когда обо мне сплетничают.

— Черт возьми! Так ты, пожалуй, всю жизнь будешь безработным.

— Пусть! И хватит об этом. Я решил.

— И это принцип? — усомнился я. — Нет, это упрямство, помноженное на самолюбие. На что вы будете жить? Подумай о Кате.

— Мне ничего не надо!

Он обнял ее за плечи.

— Не бойся, я найду работу.

— Я не боюсь, Сережа.

Они забыли обо мне. Я почувствовал себя совершенно лишним, каким-то инородным телом в их отношениях. Я встал. Следом поспешно поднялась Катя, запахнув халат на груди, и потянула за руку Сергея.

— Большое спасибо, что зашли, Борис Антонович! — поблагодарила она.

— Выздоравливайте, — пожелал я.

Напоследок я не утерпел и сказал:

— Подумай еще, Сергей. Если захочешь вернуться, редакция для тебя всегда открыта. Я тебя жду. Учти это.

— Учту, — ответил он.

13

В нашем округе три раза в неделю выходит газета «Огни тайги». Редактирует ее Елизавета Дмитриевна Панкова, пятидесятилетняя, редко улыбающаяся женщина. Я встречаюсь с ней на заседаниях и совещаниях; случается, мы разговариваем по телефону, когда нужно дать в эфир оперативный материал с телетайпа, которого в нашей редакции нет; но тесного сотрудничества почему-то не получается.

В десятом часу утра в будний день я без предупреждения появился в кабинете Панковой. Перед Елизаветой Дмитриевной лежала стопка конвертов с пометкой «ТАСС» — свежая почта, прибывшая вечерним самолетом.

Я не подготовил отвлекающего маневра и чувствовал себя не совсем уютно под внимательным, изучающим взглядом Панковой. В чужих кабинетах я обычно теряюсь, ощущая скованность и неловкость, и поэтому, наверно, хорошо понимаю людей, которые робеют в моем кабинете… Сначала мы поговорили о делах на промысле и в оленеводстве, обсудили — довольно вяло, впрочем, — слухи о повышении заработной платы журналистам. Я попросил разрешения закурить. Панкова пожала плечами: пожалуйста.

— Как у вас со штатом, Елизавета Дмитриевна?

— Как всегда. Сами знаете.

— Да, люди к нам едут не очень охотно.

— К сожалению.

Мы помолчали. На строгом, серьезном лице Панковой мелькнуло нетерпение.

— Борис Антонович, говорите, пожалуйста, в чем дело. Не хитрите. У вас это не получается.

Мне стало неудобно; я занервничал.

— Дело не совсем обычное. Да что уж там! Совсем не обычное. Хочу вам порекомендовать одного отменного парня-журналиста.

— Интересно.

— Вы, конечно, спросите, почему я его рекомендую вам, а не беру сам?

— Конечно, спрошу.

— Журналист по всем статьям отличный. Можете мне поверить. Специального образования у него нет, но вам ведь не диплом нужен, а пишущее перо.

— Правильно.

— Восемнадцать лет, — я прибавил Сергею год. — Оперативный, как черт. В ладах со всеми жанрами.

— И фамилия этого вундеркинда, если не ошибаюсь, Кротов? — спросила Панкова. — А зовут его… дай бог памяти… или Виталий, или Юрий?

— Сергей.