История одной семьи

Я даже представить себе не могла эту старуху молодой. Когда я впервые ее увидела, ее светлые волосы превратились в пепельные, а кожа стала как пергамент, сморщилась и высохла. Высохли и руки, ноги и вены. Ее звали Кончетта, но для всех жителей района она была Тинучча Безумная. Когда она говорила, капли слюны разлетались во все стороны, потому что у нее во рту не хватало зубов. Один глаз был косой; всю ту сторону лица изуродовал парез, поразивший Коннетту после смерти мужа.

— Это из-за разбитого сердца, — говорила мне бабушка. — После того как она узнала, что ее сын — наполовину женщина.

Меня бросало в дрожь от уродства Тинуччи. В то время все уродливое снаружи я считала уродливым и внутри, но еще больше меня пугала мысль, что эта женщина может быть заразной, тлетворной, чумной, что ее уродство — болезнь, способная перекинуться на других и поразить их тоже.

Тинучча всегда ходила по нашему району с потертой кожаной сумкой черного цвета, такой огромной, что Безумная горбилась под ее весом. Будучи ребенком, я думала, что сумка под завязку набита всякой всячиной, живой и не очень. Когда малолетние хулиганы замечали на улице вдову в длинном черном платье и с сумкой на плече, они издевались над ней, называли ее ведьмой, сумасшедшей, старой вонючкой, потому что она была совершенно поблекшая, дурно пахнущая, застрявшая в прошлом. Изредка Тинучча Безумная бросала в них несколько кочешков салата, объедки фруктов или гальку. Она никогда не ругалась. Лишь махала рукой перед глазами, словно прогоняла надоедливую муху, и ритмично шевелила челюстью, будто пережевывала нут или ядра грецкого ореха. Я жалела ее и злилась на хулиганов. Они считали себя на улицах главными, умнее и сильнее других, хотя на самом деле были просто детьми. В их компанию входили Миммиу и Паскуале, Роккино Церквосранец, мой брат Винченцо и некий Сальваторе, худой мальчишка с лицом как у мышонка и двумя большими оттопыренными ушами. Все называли его u’nzivus, Грязнуля, потому что он редко мылся и летом между пальцами ног у него постоянно скапливалась черная грязь, которую он без тени смущения выковыривал ногтями. В те времена такое встречалось на каждом шагу, поэтому никому и в голову не пришло бы осуждать мальчика. Его скорее жалели, считая очередным отпрыском бедной матери, несчастной женщины, которая ничего не могла поделать со своей плодовитостью и уже родила двенадцать детей, девять из которых выжили. Сальваторе, один из средних, ни рыба ни мясо, не особенно умный, даже мухи не обидел бы, вероятно потому, что в нем не было зла и он еще не достиг того возраста, в котором в душе человека появляется жестокость. И поскольку он не ведал, что такое зло, другие ребята вечно подначивали Сальваторе на разные безобразия. Поносить последними словами стариков или сумасшедших, бить бутылки перед дверями пожилых людей, поджигать кошек. Некоторые тетушки-соседки осторожно подходили к малолетним хулиганам и пытались поговорить с ними, призвать к порядку, но любые добрые слова влетали им в одно ухо и вылетали из другого.

— Некоторые вещи делать нельзя, потому что это причиняет боль вам самим и ранит сердца ваших матерей, — иногда выговаривала им бабушка Антониетта, но Винченцо с друзьями просто пожимали плечами. Их непроницаемые лица были похожи на запертый дом, закрытую дверь, душу, замкнувшуюся в самой себе, не существующую или уже мертвую.

В те дни я плохо понимала, какие чувства испытываю к своему брату Винченцо. В большинстве случаев мне казалось, что я вовсе не сестра ему, точнее, что для него это не имеет большого значения. Если Джузеппе всегда относился ко мне с любовью и заботой — умывал меня, когда я была малюткой, поднимал к зеркалу, чтобы я могла посмотреть на себя, брал на руки и танцевал со мной, — то Винченцо просто игнорировал или высмеивал. Однажды, когда мама мыла полы, он толкнул меня в ведро с мыльной водой; в другой раз, когда я подметала двор, опрокинул меня на кучу угля для печи.

И дело было не только в недостатке доброты и вежливости, но и во внешности. Он двигался неуклюже, ходил опустив плечи, горбился. Мама часто говорила, что разгадала дурной нрав Винченцо, еще когда он был совсем ребенком. Он воровал репу, инжир и виноград, рискуя попасть в зубы сторожевым собакам или получить камнем от фермера. Он бесчисленное количество раз падал с деревьев и возвращался домой с ободранными коленями, порванными на заднице брюками, а один раз даже с глубоким порезом над правым глазом, рассекшим надвое бровь. Хулиганы постарше постоянно издевались над ним из-за рваных штанов, мама с бабушкой Антониеттой отчитывали, папа бил ремнем, пинал и отвешивал подзатыльники, но ничто не могло исправить Винченцо. Поэтому мама, обливаясь слезами, просто чинила его штаны, раз за разом, опять и опять, потому что денег на новые не было.

— Тебе совсем не жалко свою мать! — кричала она сыну в минуты отчаяния, надеясь пробудить у Винченцо совесть, но раскаяние было совершенно чуждо этому мальчишке.