История одной семьи (XX век. Болгария – Россия)

…Дорогая мамаша Вера,

Я думал уехать из Киева вчера, но задержал Слава. В субботу вечером мы с Гориком поехали к Славе, а его не оказалось дома. Поехал на банкет (одного старого мастера переводят на пенсию). Видел Иру и ребят, а также новый телевизор. Ира выложила на стол все свои банки с вареньем. Пили чай, вернулись домой с Гориком в 12 ночи. Дети у Иры очень хорошие. Слава приехал вчера, после обеда. С ним разговаривали до 9 часов. Физически он изменился, постарел, похудел, но душевно ничуть – все ищет правду. По его пониманию, здесь – так же, как и у нас в последнее время. Передавал приветы и просил меня «любить Верочку, она очень хорошая, мне кажется – она святая»».

…Я обошел значительную часть Киева. Ходил второй раз на кладбище с Гориком и видел могилу стариков. Прошел пешком от моста Патона до Подола, т. е. по всей набережной, в подножие Владимирской горки. Видел все водные станции, пляжи, мосты, речной вокзал. Сегодня выходной день для Лавры, но я прошел и рассмотрел ее. Главная колокольня высокая, почти 100 м в основании, стены 30 метров толщины. Самый красивый собор, Успенский, разрушен немцами. Видел место, где похоронены Кочубей и Искра.

Леля торопит, чтобы не опоздал на поезд…

Сейчас я думаю: как папа встретился с Савицким? Как вошел в родное здание академии? Видел ли Эллу?

Тогда, в 1957 году, папа в Ленинграде имел вид пристыженный, растерянный, казалось, он не знает ни как себя вести, ни что говорить, и это состояние каким-то образом сообщилось его костюму: всегда прекрасно одетый, в Ленинграде он производил впечатление среднего провинциала. И кажется мне, что так долго ожидаемая встреча не была радостной.

Где он останавливался в 1957-м, я не знала – где-то жил поблизости от меня. Я предполагала – на Зверинской, у Ираиды Григорьевны Дубовой.

– Пойдем пообедаем, – сказал он мне.

Это была забегаловка по соседству с общежитием, одноэтажная летняя постройка со множеством пластмассовых столов. Народу было мало. Папа смотрит на меня неуверенно, долго считает деньги и платит за какую-то похлебку, какие-то биточки с серыми макаронами и компот. Я беру жирные оловянные ложки, вилки… Все это мы несем на подносе к столу. Стол в разводах. Молча, не глядя на папу, я ковыряю биточки. Он ест и поглядывает на меня. Мимо ходят какие-то полупьяные типы. Смотрят на меня. Отодвинув тарелку, я встаю из-за стола, направляюсь к двери, какой-то мужчина, пошатываясь, идет за мной, что-то говорит. Папа догоняет меня уже в дверях и виновато заглядывает в лицо…

– Я здесь рядом остановился, – говорит он. – Поэтому и привел тебя сюда.

Уже позднее я узнала от своей самой близкой университетской подруги Ритки, Маргариты Петровны Чесноковой, что папа просил у нее взаймы. Я была поражена. Значит, папа метался в поисках денег и почему-то из всех знакомых выбрал именно ее!

Ритка вызвала меня к себе в Ленинград, где она преподавала в университете, в 1986-м, через полгода после папиной смерти. У нее рак, но она не знает об этом. Говорить с ней – как ступать по тонкому льду: она еле держится от слабости, от боли, от сомнений, и я увожу, увожу ее в те далекие студенческие годы, когда мы были молоды.

– Я очень боялась твоего приезда, – быстро говорит рыжеволосая Ритка, лежа на кровати, – ты и я вместе – это же цунами! Я боялась, что не выдержу, случится истерика. Но вот сейчас мне кажется, ты всегда была со мной и всегда сидела на фоне этих книжных полок, глядела глазами Оранты[26], поджав под себя ноги.

Ритка рассказывает мне про свою жизнь и вдруг говорит:

– Тогда твой папа просил меня достать ему денег.

– Не может быть, – шепчу я. – Не может быть.

Я не верю, я потрясена.