История одной семьи (XX век. Болгария – Россия)

Изнемогая от боли, я только просила дать передохнуть. И мне, наконец, вкололи что-то, отчего я впала в прострацию. Помню сквозь пелену склонившееся ко мне лицо то ли врача, то ли медицинской сестры. «Выпиваете?» – спросила она. «Что?» «Выпиваете?» «Нет», – замотала я головой. И меня бросили. Я лежала почти без сознания, звала на помощь. Не знаю, сколько прошло времени, я слышала, как позвякивают ложками о тарелки в соседней комнате. Уж не помню, когда и как, но, наконец, опять с криками, меня поволокли на стол. Хорошо помню, что Гешка не сразу закричал, и я, пытаясь приподнять голову, спросила: «Почему ребенок молчит? У него асфиксия?» И только я спросила, как раздался крик! А потом меня положили под ослепительную лампу. Я проваливалась в небытие, но тут же ослепительный свет выдергивал меня оттуда, я открывала глаза и мечтала лишь об одном – чтобы кто-то подошел ко мне и протер лицо мокрым полотенцем. Теперь я думаю, что вот так горела лампа в тюрьме у папы в камере, не давая забыться ни на минуту.

За месяц до рождения Гешки мы с Володей переселились к дяде Жоржику в Москву, оставив Сережку на попечение моей мамы, приехавшей из Болгарии. Так вот, за месяц до рождения Гешки мы явились в высотный дом в квартиру Курдюмовых и прожили там с Володей этот месяц. И ни разу за этот срок я не почувствовала ни тени неудовольствия, хотя две раскладушки перегораживали одну из трех (проходных) комнат и, конечно, наше присутствие мешало налаженному быту моих дяди и тети.

В 1968 году папа приехал в командировку в СССР вместе с моим братом Вовкой. Остановились у меня, в Черноголовке. Именно тогда происходили известные события в Чехословакии. Мы все были напряжены – ведь это непосредственно касалось нас, нашей жизни в Болгарии. А что, если все повернется вспять? Мне были безразличны все слова о самостоятельности и свободе – и когда объявили по радио, что наши танки вошли в Прагу, папа обнял Вовку, а я вздохнула облегченно. Мы были счастливы.

Те годы опять наполнены дружбой между отцом и сыном. Вовка, который всегда учился плохо (как папа говорил: «он не переходит из класса в класс, а переваливается»), вдруг изменился. Из папиных писем того времени:

…Прежде всего о Вове. Стажер-лекарь он ничего: интересуется, дежурит, почитывает, посещает хорошо. Я уже не смею называть его студентом, до того он важный. Однако на столе у него полно детских игрушек. Он с ними не играет, но любуется. Чудак!

…Вовин доклад прошел хорошо, даже очень (я присутствовал). На конференции присутствовало очень много специалистов, физиологов, фармакологов, старших научных сотрудников, доцентов, профессоров, академиков. Вот перед всей этой публикой Вова встал на трибуне, спокойно и толково докладывал 25 минут… На следующий день иностранные делегаты ходили к нему на кафедру и там долго разговаривали с ним. Конечно, он больше всего понравился русским и больше всего помощи получил от них… После доклада дома Вова был как одурманенный. Большое было напряжение.

…Вовина диссертация окончательно прошла через кафедру. Теперь он ее печатает, делает рисунки, бегает как угорелый. Да и часы учебные берет, чтобы подзаработать. Он тебя в субботу на воскресенье видел во сне мертвой и так плакал и был встревожен, забегал ко мне в воскресенье.

А что же я? Мои письма того времени заполнены подробными описаниями проделок сначала Сережи, потом Егорки. Сейчас, когда оглядываюсь на то время, мне стыдно. Кажется, все осуществилось, о чем я мечтала: попала в крупный научный центр, работаю в известном институте в Черноголовке, наши знакомые – из числа крупнейших физиков страны, у нас прекрасная квартира… Все мои мечтания и мольбы были осуществлены. Но я оказалась не готова к этому. Из письма к папе: