История одной смерти, о которой знали заранее

– в тонкую кишку. Единственный удар в спину, на уровне третьего поясничного позвонка, пробил правую почку. Всю брюшную полость заполняли сгустки крови, а в жиже кишечника обнаружился золотой медальон Кармелитской Пресвятой Девы, который Сантьяго Насар проглотил в четырехлетнем возрасте. В грудной полости было два ножевых ранения: одно справа, между вторым и третьим ребром, достигало легкого, второе – у левой подмышки. Шесть ран помельче обнаружились на руках и предплечьях, два горизонтальных пореза рассекали правую ляжку и мышцы живота. Ладонь правой руки была пропорота. В акте говорится: «Вроде как у распятого Христа». Вещество мозга весило на шестьдесят граммов больше, чем у обычного англичанина, и отец Амадор отметил в акте, что у Сантьяго Насара был высокоразвитый ум и блестящее будущее. Однако в конце он указывает, что печень Сантьяго Насара была увеличена, и объясняет это плохо залеченным гепатитом. «Другими словами,– сказал он мне,– жить ему все равно оставалось недолго». Доктор Дионисио Игуаран, который лечил Сантьяго Насара от гепатита, когда тому было двенадцать лет, об этом вскрытии вспоминает с возмущением. «Только священники могут быть такими тупыми,– сказал он мне.– Невозможно было втолковать ему, что у нас, жителей тропиков, печень вообще гораздо больше, чем у испанцев». Выводы гласили, что причиной смерти явилось обширное кровоизлияние вследствие любой из семи крупных ран.

Вернули нам совершенно другое тело. Полчерепа было изуродовано трепанацией, а лицо красавца, которое пощадила смерть, в конце концов совершенно утратило сходство с тем, чем оно было. К тому же священник с корнем выдрал изрубленные внутренности, а под конец, не зная, что с ними делать, с яростью осенил их крестным знамением и бросил в помойное ведро. У последних зевак, приникших к окошкам школы, навеки отбило любопытство к подобным зрелищам, студент-помощник упал в обморок, а полковник Ласаро Апонте, который многое видывал на своем веку, да и сам по долгу службы участвовал в стольких кровопусканиях, до конца дней стал вегетарианцем вдобавок к своим спиритическим наклонностям. Пустая скорлупа, начиненная тряпьем и негашеной известью, зашитая через край шпагатом, продернутым в рогожные иглы, едва не развалилась, когда мы клали ее в новый, обитый шелком гроб. «Я думал, так он подольше сохранится»,– сказал мне отец Амадор. Случилось же наоборот: нам пришлось срочно хоронить его на рассвете – труп был в таком состоянии, что в доме невозможно было находиться.

Занималось мутное утро вторника. После столь тяжелого дня я не нашел в себе мужества спать в одиночку и толкнулся в двери Марии Алехандрины Сервантес – вдруг не заперто. На деревьях горели фонарики из тыквы, а во дворе, где всегда танцевали, были разложены костры и над ними дымились котлы, в которых мулатки красили в траур свои праздничные платья. Я нашел Марию Алехандрину бодрствующей – как всегда на рассвете – и совершенно обнаженной,– как всегда, когда в доме не было посторонних. Она сидела по-турецки на своем царском ложе, перед огромным блюдом с едою: телячья грудинка, отварная курица, окорок и целая груда овощей и бананов – хватило бы на пятерых. Есть без меры – таков был единственный известный ей способ плакать, и я никогда еще не видел, чтобы она делала это в такой скорби. Я лег рядом с нею, не раздеваясь – мы почти не разговаривали – и тоже плакал на свой лад, как умел. Я думал, как жестоко обошлась с Сантьяго Насаром судьба: за двадцать лет везения он заплатил не просто смертью – его тело искромсали, расчленили, изничтожили. Я заснул и мне приснилось, что в комнату входит женщина с девочкой на руках, а та все грызет и грызет кукурузные зерна, не переводя духа, и они, непрожеванные, падают ей на платьице. Женщина сказала мне: «Жует – не думает, что делает, только добро переводит». Я вдруг почувствовал, как жадные пальцы расстегивают мне пуговицы на рубашке, и уловил опасный запах прижавшегося к моей спине хищного зверя любви, а потом – погрузился в блаженство зыбучих песков женской нежности. Но женщина вдруг замерла, кашлянула откуда-то издалека и выскользнула из моей жизни.

– Не могу,– сказала она,– пахнешь им.

И не один я. Все в тот день пахло Сантьяго Насаром. Братья Викарио чувствовали этот запах в камере, куда их запер алькальд в ожидании, пока его осенит, как с ними поступить. «Сколько я ни драил себя мочалкой и мылом, не мог отмыть этого запаха»,– сказал мне Педро Викарио. Они не спали уже три ночи и не могли забыться сном, потому что стоило им задремать, как они снова совершали преступление. Уже почти стариком, пытаясь объяснить мне свое состояние в тот бесконечный день, Пабло Викарио сказал, не подыскивая особенно слов: «Все равно как проснуться и еще раз проснуться». Эти слова навели меня на мысль, что самым невыносимым для них в тюрьме было ясное понимание того, что они сделали.