История одной судьбы

Анна подумала, что только очень сильные и очень справедливые люди способны так прямо и откровенно объяснять правду народу.

Алексей вдруг встал и сел к столу. Он тоже был взволнован.

Наконец Анна дочитала. Опустила голову...

Ей вдруг вспомнился милицейский лейтенант, приезжавший в колхоз в день похорон Сталина. Послал же кто-то его для предупреждения беспорядков... Беспорядков! Берия и другие приспешники Сталина хотели закрутить гайки еще круче. Но народ узнал правду. Приходит конец угодникам и восхвалителям. Берия разоблачен. Анна помнила его мрачный голос на похоронах. Слава богу, его уже нет...

Но беспокойство, пронизавшее ее в день похорон Сталина, все еще не покидает ее...

Алексей встал, с шумом отодвинул стул. Выглядел он чернее ночи.

- Ты куда? - удивилась Анна.

Алексей не ответил, подошел к этажерке с книгами, потянул за корешок "Вопросы ленинизма", снял висевший над этажеркой портрет Сталина.

- В печку, - зло сказал Алексей.

- Ты в уме? Положи обратно...

- Это после того, что ты прочла? - Алексей помедлил и положил портрет и книгу на край стола. - Не понимаю тебя.

- Я и сама не понимаю, Алеша, - задумчиво произнесла Анна. - Но ведь все, все было связано с его именем... Ты ведь сам плакал...

Алексей вспыхнул.

- Вот этих слез я ему и не прощу!

- А ты думай не о себе...

Анна и вправду думала не о себе. Да и что она могла думать о себе! Тут надо размышлять надо всем. Сломаны все обычные представления. Как дальше жить? Обо всем надо думать. Она верила только в одно. Знала. Того, что написано пером, не вырубишь топором. После всего, что она только что узнала, у нее сумбур в душе. Но то, что ей об этом сказали, залог того, что это никогда уже больше не повторится.

XXVII

Странным было это собрание. Таких собраний еще не было в жизни Анны. Происходило оно в бухгалтерии, это была самая просторная комната в конторе. В партийной организации колхоза насчитывалось больше тридцати человек.

Рассаживались шумно, посмеивались, шутили, начали очень обычно.

Анна подошла к столу. На этот раз она даже не предложила выбрать председателя.

- Начнем, - сказала она. - Мы получили, товарищи, материалы Центрального Комитета. Прошу внимания. Я зачитаю их...

Она встала у стола, поднесла к глазам папку с этими материалами, так близко поднесла к глазам, точно была близорука, точно боялась пропустить хотя бы слово, и ровным, монотонным от внутреннего напряжения голосом принялась читать строку за строкой.

Собрания в колхозе всегда начинались в тишине, око и сегодня началось в обычной тишине, но едва Анна прочла первую страницу, как изменился самый характер тишины, вежливая тишина официального собрания сменилась сосредоточенной и напряженной, до ужаса напряженной тишиной, воцаряющейся иногда в суде при оглашении смертного приговора.

Анна все читала и читала, и никто не пошевелился, не кашлянул, не вздохнул, никто не поднялся выйти покурить, ни словом не перемолвился с соседом...

- Все, - устало сказала она, перевернув последнюю страницу. - Можно, товарищи, расходиться.

И все стали расходиться, не спеша и почти без разговоров.

Поспелов подошел к Анне.

- Домой, Анна Андреевна?

Она кивнула.

- Н-да... - с хрипотцой произнес вдруг Поспелов, и до чего же выразительно было краткое это его словечко - в нем прозвучали и вздох, и осуждение, и недоумение, и никаким другим словом не мог бы он выразить всю сложную гамму чувств, заполнивших в ту минуту его душу.

Анна не сказала ему ничего. Что можно было сказать?

Ей хотелось остаться одной, множество мыслей навалилось на нее, и, что греха таить, в голове образовалась какая-то путаница, слишком большая это нагрузка - сразу переоценить прожитые годы.

Поспелов спросил еще раз:

- Пошли, что ли, Анна Андреевна?

- Нет, Василий Кузьмич, вы идите, а я задержусь, - отозвалась Анна. Отчет надо написать, позвонить в райком...

На самом деле ни отчета не надо писать, ни звонить, просто ей не хотелось разговаривать.

Она всех переждала, помедлила, оделась и вышла наконец на крыльцо.

Досада! У перильцев кто-то стоял. Попыхивал папироской...

Выйдя со света в ночь, она не сразу распознала Жестева.

- Чего это вы, Егор Трифонович?

- Вас жду...

Ну о чем можно сейчас говорить? Ни добавить, ни убавить...

Он пошел рядом с ней неверной стариковской походкой, чуть пришаркивая валенками, вздыхая и не торопясь.

- Такие-то, брат, дела...

Анна уважала Жестева, с ним отмалчиваться она не могла.

- Трудно, Егор Трифонович...

- А чего трудно, дочка?

Он так и сказал, просто и очень по-стариковски назвав ее дочкой, и Анна почувствовала, что в эту минуту она, пожалуй, больше всего нуждается в отце, в отцовском совете, в отцовском сердце, в большой и строгой, может быть даже суровой, но в большой и бескорыстной любви.

- А чего трудно? - переспросил Жестев.

На них налетел порыв ветра, пахнуло сыростью, дымом, хлебом, той предвесенней горечью, когда все впереди - и ничего не знаешь. Что-то будет, а что, что...

- Как вам сказать... - неуверенно начала Анна. - Вот ведь как! Складывается о человеке мнение, и вдруг человек этот вовсе не тот, каким он тебе представлялся...