История одной судьбы

Тревога за жизнь Жестева сразу ослабла, Жестева продолжали лечить, врач приезжал из Мазилова, сестра дежурила, больного навещали десятки людей, но все говорили о Сталине. Так много было связано с именем Сталина, так много Сталин значил, что все остальное теперь бледнело и уходило в тень…

Сталин — это было что-то огромное. Огромное, но далекое. И там она ничем не могла помочь. А здесь, рядом, тоже шла борьба. За человека. За добрую и большую жизнь.

Во вторую ночь Анна совсем не могла заснуть. За печкой пел сверчок. Все чиркал и чиркал свою заунывную песню. Свекровь похрапывала, иначе она обязательно плеснула бы в щель кипятком. По всей стране, по проводам и без проводов, от антенны к антенне неслись сообщения. Сердце, пульс, температура… И совсем рядом, через несколько домов, Таня Грошева, медсестра из участковой больницы, тоже следит за сердцем, за пульсом, за температурой. Через каждые четыре часа вводит Егору Трифоновичу пенициллин.

Почему Анне так безмерно жаль Жестева? Точно он ей родной…

И вдруг она ловит себя на мысли, что Жестева жалеет больше, чем Сталина. Ей неудобно в этом признаться. Даже самой себе. Но Жестев роднее, ближе, дороже. Тот — символ, а Жестев — живой человек.

Она запрятывает эту мысль в какие-то такие тайники своей души, куда никому и никогда не проникнуть.

С утра побежала к Жестевым. Тихонько вошла в избу. Варвара Архиповна дремала на лавке, подложив подушку под голову. Сидя у постели, дремала Таня Грошева. Дремал Егор Трифонович.

Таня открыла глаза. Виновато улыбнулась.

— Ну как?

— Падает… — Взглядом показала на термометр. — Доктор говорит, выкарабкается…

— Ой, Танечка!

Анна безвольно опустилась на скамейку. Все-таки она выпросила у судьбы жизнь Егору Трифоновичу…

И в тот же день, вечером, пятого марта, умер Сталин.

По радио передавали сообщение Центрального Комитета. Передавалось медицинское заключение. Извещение от комиссии по организации похорон…

Особенно притихшими казались дети. Они жались к печке и даже всхлипывали. Играли тихо-тихо. Да и не мудрено. Все хорошее связывалось в их представлении с именем Сталина. В школе постоянно твердили, что он — лучший друг. Всего. Детей. Велосипедистов. Мелиораторов. В детских домах даже конфеты давали с присказками, что о конфетах позаботился дедушка Сталин…

В день его похорон мела легкая поземка. Анна только что вернулась от Жестева. У старика дело шло на лад.

Она только успела раздеться, как на крыльце послышался шум.

Хлопнула дверь, в комнату вошли Алексей и какой-то милицейский лейтенант. Анна вопросительно взглянула на мужа.

— Познакомься, — сказал он, запинаясь. — Товарищ Ха… Харламов!

Алексея слегка покачивало, но лейтенант как будто был трезв.

— Ты понимаешь, Аня… Ты понимаешь, какое событие… — Алексея покачивало. — Такое событие нельзя…

Он вдруг опустился на стул и заплакал.

Анна взглянула на лейтенанта.

— Вот приехал к вам, — несколько виновато объяснил тот. — Встретились вот в правлении…

— К нам?

— Не лично, а вообще. В эту местность. Для предотвращения возможных беспорядков.

Анна удивленно привстала.

— Каких беспорядков?

— Никаких беспорядков! — вмешался Алексей, утирая кулаком слезы. — Все будет в порядке! Нельзя в такой день. Но не продают даже портвейна. А товарищ Ха… Харламов… достал…

Анна молча указала гостю на репродуктор. По радио транслировали все происходящее в это время на Красной площади. Играл оркестр. Напыщенно звучал голос диктора. Снова оркестр. Многоголосый говор. Потом заговорили Маленков, Берия, Молотов…

Милицейский лейтенант упоенно смотрел в репродуктор. Анне стало не по себе.

Она понимала, что в похороны не до веселья, но ей почему-то не хотелось бы так хоронить близких людей.

XXIV

В один из последних дней марта Анна по пути на работу зашла к Жестевым. Возле этих стариков ей было как-то уютно-успокоительно, как говорила она самой себе с легкой усмешечкой.

В тот день с утра задул порывистый ветер, заморосил дождь, небо побурело, заволоклось тучами, ветер становился все холодней, а потом дождь сменился густым снегом, покрывшим все дороги, все дорожки и тропинки, ведшие в Мазилово.

— Раздевайтесь, — приветливо встретила ее Варвара Архиповна. — Сейчас позавтракаем, вареничками своего угощаю.

— Да я завтракала… — Анна подошла к Жестеву: — Что за книжка у вас, Егор Трифонович?

Жестев провел похудевшей рукой по книге, будто погладил открытые страницы.

— Учусь, Анна Андреевна. Учусь понимать жизнь.

Старик редко выражался высоким стилем.

— Что же это за учебник?

Жестев усмехнулся.

— «Война и мир», Анна Андреевна, только и всего. Перечитываю. — Он помолчал, но, должно быть, ему все-таки хотелось объяснить Анне свое обращение к Толстому. — Завертятся в голове всякие мысли — не разложить по полочкам. А тут точно на простор выйдешь. Он — о своем, а ты — о своем, но так это у него все умно, широко, своевольно, что и сам умнеешь, и в своих делах начинаешь разбираться как-то так… — Он несколько сконфуженно взглянул на Анну. — По-толстовски, что ли!