История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Насколько мне известно, вас никогда не обыскивали, вы пользовались полным доверием у нас, — сказал Клондайк.

— У людей я всегда буду пользоваться доверием, — запальчиво воскликнула Надя, напирая на слово «у людей».

Опер понял ее и опять завелся.

— Ты недаром сидишь здесь, Михайлова! Значит, мы не люди?

Бес уже нашептывал свое: «Обзови его гадом! Скажи — он овчарка! пес! Не бойся! Ату его!» Но Надя сдержалась, не послушалась беса-искусителя. Спросила только:

— Можно идти?

— Видел? — опять спросил опер Клондайка. — «Допрос партизанки»? Я ей покажу, где раки зимуют. Я ее научу свободу любить! Артистка!

Надя пошла к двери, обернулась:

— До свиданья!

Клондайк глядел ей вслед, и глаза его были грустными и задумчивыми. Ей почему-то стало жалко не себя, а его. «Какая собачья работа — судить любимую! (В том, что она любима, не сомневалась нисколько.) И даже не иметь возможности защитить ее!»

— Постой, Михайлова, еще не все! Письмо я передаю в следственный отдел!

«Врет гад, стращает, не бойся!» — шепнул бес.

— Ваше право, гражданин начальник.

— Знаю, что мое, а ты свои права забыла, так мы тебе напомним, а не вспомнишь, заново научим! (Это уже Клондайку.) — Покровская в своем письме сведения сообщает антисоветского характера.

Надя чуть не прыснула со смеха: «Ври больше, мартышка!» — Неужели? Своей матери? Нине Аркадьевне? Я этого не знала.

Но опер додумал, что она его разыгрывает. Закипел, завозился…

— Срок получишь по 58-й, через 17 узнаешь!

— Как скажете, гражданин начальник!

— Да ты что, в самом деле, издеваешься! В карцер, без вывода! — завопил Горохов, окончательно теряя терпенье.

Но, переступив порог гороховского кабинета, Надя сразу весь свой кураж потеряла и приуныла.

Карцер без вывода на 5 или 10 суток — ничего хорошего. Это 300 граммов штрафных, и больше ничего. Дуреха, и верно, дуреха, нечего и обижаться!

В темном, холодном карцере под самым потолком чуть светилась грязная, вся в пыли лампочка. Не вытирали ее, видимо, нарочно, чтоб темнее и непригляднее выглядел карцер, да и некому вытирать было. Кому нужна тюрьма в тюрьме?

— Привет, подружка! — услышала Надя. К ней из темноты поднялась с нар Кира Покровская. — Я уже здесь квартирую, а это Peг, знакомьтесь! Регина Берсеньез — старожилка!

«Значит, не Кира стукнула оперу».

— Давай к нашему шалашу!

— Холодно здесь, будь здоров! — простуженным голосом прохрипела с верхних нар Рег.

Спали все втроем, под тремя телогрейками, поворачивались по команде. Утром Регу увели на работу, остались вдвоем с Кирой.

— Ты не бойся, я ничего особого не писала.

— А чего плакала? — спросила Надя.

— От обиды! Дерьмо ведь, мартышка сраная! А тоже туда, с оскорблениями!

— Там их двое было, а режимник тоже ругался?

— Нет, тот только спросил: «Почему вы Михайловой письмо дали? Зачем так подводить человека?»

— А ты чего ответила?

— А что я могла ответить? Сказала, в следующий раз другой отдам.

В завтрак дали по миске баланды.

— А хлеб? Мои кровные триста? Почему не отдаете, что положено! — спросила Кира.

— Хлеба нет, не знаю! — ответила дежурнячка и быстро захлопнула дверь.

Спали до вечера, аж бока заболели от голых досок. К вечеру вернулась Peг.

— Последнюю ночь с вами, завтра иду в барак, — и повалилась ничком на нары. — На подъемке путей работали, будь они неладны.

Опять загремел ключ. Ввели Стасю (фамилию ее Надя никак вспомнить не могла).

— За что тебя, Стась?

— Режимник! Я ему сказала, что без хлеба работать не пойдем!

— Это кто, «Красюк», что ли?

— Нет, новый кретин.

Надя знала, что «Красюком», «Красавчиком» в бараках женщины звали Клондайка.

— За что же все-таки?

— А хлеба не было, а без хлеба попробуй на одной баланде целый день!

Перед отбоем принесли полбуханки на всех. Кира застучала ногами в дверь, но никто и не подумал ей открыть. На следующий день вместе с дежурнячкой ввалился ЧОС.

— Давай выходи, на работу пойдешь, — сердито приказал он Наде. — А ты, Покровская, еще с письмом сунешься, смотри у меня, пеняй на себя, — и погрозил кулаком. — Обе выметайтесь! — Стер вы! Всю зону без хлеба оставили. Я ужо разберусь, кто виноват!

Но ЧОС хоть и ругался, а был вполне безвредный, деревенский мужик. Он по чину тоже капитан, как и Горохов, но за ним водились грешки по части выпивки, а потому побаивался опера. На зечек он смотрел как на рабочую силу. Лошадь или вол, например, и заботился, чтоб его скотина была накормлена и по возможности в тепле.