История ошибок

Продавщица смутилась. Ей было чуждо такое отношение к писателям и поэтам, которые были для нее неприкосновенной святыней. Можно было знать их произведения или не знать, но отзываться таким непочтительным образом было категорически запрещено, даже немыслимо. Мякишев понял ее растерянность, и ему стало грустно. Он почувствовал себя еще более одиноким, потому что на мгновение поддался надежде, что, возможно, встретил родственную душу, которой не надо объяснять, кто такой Маканин, с которой спокойно можно обсудить раннюю прозу Трифонова. Но, несмотря на установившийся между ними интеллектуальный паритет, они разделяли разные ценности, которые невозможно было согласовать. В конечном счете, Мякишев счел эту продавщицу тоже по-своему ограниченной. «Очередной фанатик, на этот раз фанатик литературы» – устало подумал он. И выходя из отдела, он полушепотом, едва шевеля губами, повторял свой любимый отрывок из Риндзайроку: «Встретишь Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха, встретишь святого – убей святого, встретишь отца и мать – убей отца и мать, встретишь родича – убей и родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия».

Распитие пива с друзьями имело четкий регламент: участники собирались, приветствовали друг друга, шли в ближайший бар и напивались. Первые две кружки сопровождались подъемом настроения, друзья подначивали друг друга, шутили и иронизировали. За третьей традиционно речь заходила о женщинах. В зависимости от того, как на данный момент протекали отношения с женским элементом, участники либо безудержно восхваляли женскую красоту и вообще все, что связано с женщинами, все женское, либо преисполнялись самыми что ни на есть женоненавистническими настроениями и поносили женщин последними словами. После 4 кружки шли темы мировоззренческого характера. Здесь почти все без исключения погружались в пессимистический драйв и высказывали злобные мизантропические суждения о мире. Под конец, после 5 и 6 кружки – становилось совсем плохо, и все приходили к неутешительным выводам, касающимся как их собственного положения, так и положения дел в целом. Потом все расходились по домам, где сразу же валились с ног и засыпали. Кто-то спал как младенец, а кого-то мутило всю ночь, и он то и дело вставал, чтобы выпить обезболивающего или открыть окно.

О смысле жизни Мякишев размышлял, потому что все время пребывал в тревоге. С натяжкой эту тревогу можно было сравнить с хайдеггеровским «Sorge» и определить ее как экзистенциальную. Он не помнил и дня, который бы прошел безмятежно. Тревога настолько срослась с плотью его жизни, что он начисто был лишен способности понять такие концепты греческой философии, как «атараксия» или «эвтюмиия». Он мечтал об одном: перейти в плоскость бездумного существования, перестав вращаться вокруг вертикали мысли, которая одним своим концом упиралась в небо, а другим – была направлена в бездну. «Хочу жить бездумно, как животное, не регистрируя происходящее своим сознанием, не рефлексируя по этому поводу. Хочу жрать, пить, развратничать и не иметь никаких сожалений. Хочу быть свободным в проявлениях своей скотскости. Хочу быть полноценным полнокровным скотом и не знать иного способа существования!» Но разум неизменно совершал персуазию его желания, напоминая, что он уже отмечен проклятой печатью разума и другим ему ни за что не стать.

4

Иногда в минуты отчаяния Мякишев разглядывал безобразный шрам, оставленный на его животе в младенческие годы. Для Мякишева шрам был не просто линией разреза, он был границей, на которой когда-то давно находилась его смятенная душа, границей между бытием и небытием, между тюрьмой и освобождением, как думал он сейчас. Мякишев родился слабым, не способным нести бремя жизни, цепко ухватившимся своими ручонками за пустоту, из которой появился. Но руки хирурга были сильнее, они вытащили это темное дитя на божий свет. С тех пор Мякишев был обречен жить со странным чувством отчуждения от мира, чувством ненужности, случайности, противоестественности. «Все люди гости в этом мире, но я к тому же еще и непрошеный гость», – думал Мякишев. Природа однозначно отказала Мякишеву в праве на существование, но маленький человек в белом халате решил по-другому, начисто забыв о принципе недеяния. Если бы Мякишев встретил этого человека, он бы и не подумал благодарить его за «спасение», как, впрочем, и не стал бы порицать. Он просто прошел бы мимо этого старика, ибо намерение его было благим, пусть и приведшим Мякишева в ад. Так он думал и сейчас, сидя на скамейке в городском парке. Рядом сидел седовласый старик, но Мякишев не замечал его. «Знаете, мне совсем недолго осталось…», – вдруг произнес старик. Он смотрел куда-то вдаль, на линию горизонта, откуда, очевидно, должна была появиться его смерть. Мякишев постеснялся оставить без внимания это признание:

– Вы жалеете о чем-нибудь?

– Наверное, нет. Никто из моего окружения не сможет сказать, что я жил зря. Я врач по профессии, точнее хирург, поэтому сделал в жизни много хорошего.