История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 1)

Кому довелось видеть мисс Фодерингэй лишь в позднейшие годы, после того как она вышла замуж и приобщилась к жизни Лондона, тем трудно вообразить, как прекрасна она была в ту пору, когда Пен впервые ее узрел, и я заранее предуведомляю читателя, что карандаш, который иллюстрирует эту книгу (и умеет довольно хорошо нарисовать безобразное лицо, но перед изображением красавицы всегда пасует), не может дать о ней даже отдаленного представления. Она была рослая, статная и к двадцати шести годам — ибо ей было тогда двадцать шесть лет, а не девятнадцать, как она уверяет, достигла полного расцвета своей красоты. Черные ее волосы лежали над высоким лбом естественными волнами, а тяжелые блестящие косы уложены были низко на шее, стройной как у луврской Венеры, этой услады богов и людей. Глаза ее, когда она поднимала их на вас, прежде чем опустить на них лиловые, с густой бахромою, веки, излучали бездонную нежность и тайну. Кажется, Любовь и Гений выглядывали из них, а потом робко скрывались, устыдившись, что их видели у окошка. Мог ли такой лоб не свидетельствовать о высоком уме? Она никогда не смеялась (зубы у ней были нехороши), но неизъяснимо нежная и милая улыбка играла в уголках ее прекрасных губ и в ямочках на щеках и подбородке. Нос ее в те дни был выше всяких похвал. Уши напоминали две перламутровые раковинки, и длинные серьги (хоть и составлявшие гордость бутафории) только портили их. На ней было длинное черное одеяние, которое она носила и в котором двигалась с удивительной грацией; из-под широких его складок изредка мелькали сандалии, и хоть они были довольно большие, но Пену показались столь же обворожительными, как Золушкины башмачки. Но лучше всего в этой великолепной особе были ее руки, и вся она виделась как бы сквозь них. Они окружали ее подобно сиянию. Когда она в знак покорности судьбе складывала их на груди; когда роняла их в безмолвной муке или поднимала, горделиво повелевая; когда в минуты легкого веселья руки ее порхали перед ней, как… с чем бы это сравнить?.. как белые горлицы перед колесницей Венеры, — то этими самыми руками она манила, отталкивала, заклинала, обнимала своих поклонников — не кого-нибудь одного, ибо она была надежно защищена собственной своей добродетелью и доблестью своего отца, чья сабля вылетела бы из ножен при первом оскорблении, нанесенном его дитяти, — но всю публику, неистово рукоплескавшую ее реверансам, поклонам и прелестям.

Так она стояла с минуту — чудо красоты! — а Пен не сводил с нее глаз.

— Ну что, правда милашка? — спросил мистер Фокер.

— Шш! — сказал Пен. — Слушай.

Она заговорила звучным низким голосом. Те, кто знает пьесу "Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц не примечательны ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью.

Ни один человек никогда так не говорил. Если в жизни мы встречаем дураков, а это иногда случается, они, благодарение богу, не употребляют таких идиотски выспренних выражений. Все слова Неизвестного не настоящие, так же, как книга, которую он читает, волосы, которые носит, холмик, на котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает; но сквозь всю эту галиматью проглядывают истинные чувства — Любовь, материнство, прощение обид, которые привлекают внимание, где бы их ни проповедовали, и вызывают отклик во всех сердцах.

С какой затаенной скорбью, с какими порывами страсти вела госпожа Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница графа Винтерсена велит слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч., ею владело спокойствие отчаяния. Но когда она наконец избавилась от непонятливых слуг и могла открыть свои чувства партеру и ложам, она изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом и она выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого она как будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее движением) вздрагивал, ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места: "И у меня тоже есть Уильям, если он еще в живых… да, если он еще в живых. И малолетние его сестры. О воображение, зачем ты меня так терзаешь, зачем рисуешь несчастных моих детей, сраженных недугом, тоскующих без м-м-матери?.." — когда она дошла до этого места, маленький Бауз крикнул "браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок.