История Петра Великого

На Переславском озере уже в 1689 году была заложена верфь. На ней было построено под руководством голландцев, Карстена Бранта и Корта, несколько судов. Тут трудился сам Петр в качестве корабельного плотника. Тут он зимой 1692 года был занят постройкой большого военного судна. Он работал с таким усердием, что не без труда его уговорили прервать на короткое время занятие для путешествия в Москву, где нужно было дать торжественную аудиенцию персидскому посланнику. Спуск нового корабля происходил 1 мая 1692 года. При этом случае были устроены разные празднества. Из кратких записок Петра к матери в это время видно, в какой мере он был занят судостроением. Даже мать царя и его супруга должны были приехать в Переславль для участия в прогулках на воде.

Когда он в 1693 году задумал отправиться в Архангельск, то, по его собственным словам, не без труда получил позволение матери «в сей опасный путь». Из ее писем к сыну видно, как сильно она в это время беспокоилась. В Архангельске Апраксин, сделавшийся впоследствии адмиралом, руководил постройкой нового корабля. Ромодановский сделался адмиралом, Гордон – шаутбенахтом, или контр-адмиралом; сам Петр довольствовался скромным званием шкипера.

Басни о мнимой первоначальной водобоязни Петра, встречающиеся впервые в сочинении Штраленберга и повторенные затем Фокеродтом, Манштейном, Крекшиным, Вольтером, Голиковым, не заслуживают внимания.

Летом 1694 года, во время путешествия в Соловецкий монастырь, Петр едва не погиб; была ужасная буря; крушение казалось неизбежным. Опытность и хладнокровие лодейного кормчего Антипа Тимофеева спасли государя и его товарищей. В воспоминание своего избавления Петр собственноручно сделал деревянный крест с надписью на голландском языке. Сам царь отнес его к тому месту, где вышел на берег, и водрузил в землю на память потомству[160]. Около этого же времени и Гордон по случаю бури находился в большой опасности, о чем подробно рассказывает в своих записках[161].

Нельзя не удивляться рабочей силе, предприимчивости и энергии царя, который своим потехам придавал обыкновенно весьма серьезное значение, но в то же время любил прерывать работу шумными увеселениями и разгульными пиршествами. Кораблестроение и игра в кегли, химические опыты в лаборатории и веселые попойки, ученые разговоры о вопросах технологии, странные шутки и маскарады непосредственно следовали друг за другом. То можно было видеть Петра в церкви, читавшим апостола и исполнявшим с певчими на клиросе, то на корабле, лазившим по мачтам и такелажу; иногда, пропировав всю ночь в веселой компании, он утром рано с топором в руках отправлялся на верфь, где работал над постройкой судов. По достоверному свидетельству шведского агента Кохена, оказывается, что к одной яхте при ее постройке не прикасалась ни одна рука, кроме царской[162].

Весьма часто Гордон в своем дневнике упоминает о подробных беседах с царем, в которых обсуждались вопросы военной техники и политики; весьма часто говорится и о том, что царь с большой компанией (до 100 и 200 лиц) по целым суткам бражничал у своих знакомых, иностранных дипломатов, офицеров. По словам Кохена, Келлера и Гордона, такие посещения бывали им подчас в тягость.

В 1692–1693 годах Петр велел построить для Лефорта великолепный дом, роскошно меблированный: здесь происходили самые веселые попойки; здесь царь до отправления в Архангельск однажды пировал около четырех дней сряду. В погребе у Лефорта находились постоянно большие запасы виноградных вин, на несколько тысяч рублей. Во время таких пиршеств беседовали о государственных делах на Западе, пивали за здоровье короля английского Вильгельма III или произносили тосты в честь Женевской республики, Генеральных Штатов. Таким образом, попойки имели некоторое политическое значение и были в каком-то смысле политической школой[163].

Разумеется, подчас увеселения царя доходили до буйства; бражничанье принимало ужасающие размеры; молодому царю, от природы чувственному, изобилующему силой, трудно было знать меру в веселье и разгуле. При его положении все угождали ему. Царь освободился от азиатского церемониала и этикета, господствовавших тогда в Кремлевском дворце; из таинственного полумрака царских покоев он «выбежал на улицу».