История Петра Великого

Не только между духовными лицами было много недовольных, но и некоторые вельможи резко порицали образ действий Петра и этим самым содействовали развитию антагонизма, и без того существовавшего между царем и его сыном. Так, например, однажды князь Василий Владимирович Долгорукий сказал Алексею: «Ты умнее отца, отец твой хоть и умен, только людей не знает, а ты умелых людей знать будешь лучше». Князь Голицын доставал для царевича у киевских монахов разные книги и при этом случае говорил о монахах царевичу: «Они-де очень к тебе ласковы и тебя любят». Даже фельдмаршал Борис Петрович Шереметев однажды советовал царевичу держать при дворе отца человека, который бы узнавал обо всем, что там говорится относительно Алексея. Князь Борис Куракин однажды спросил царевича в Померании: «Добра к тебе мачеха?» — «Добра», — отвечал Алексей. Куракин заметил на это: «Покамест у ней нет сына, то к тебе добра, а как у ней сын будет, не такова будет». Семен Нарышкин однажды говорил царевичу: «Горько нам! Царь говорит: что вы дома делаете? Я не знаю, как без дела дома быть. Он наших нужд не знает». Царевич вполне сочувствовал этим людям, стремившимся от общественной деятельности, от службы — домой, к домашним занятиям. «У него все готово, — возразил Алексей Нарышкину, — то-то он наших нужд не знает». Наследник русского, петровского престола, замечает Соловьев, становился совершенно на точку зрения частного человека, приравнивал себя к нему, говорил о «наших нуждах». Сын царя и героя-преобразователя имел скромную природу частного человека, заботящегося прежде всего о мелочах домашнего хозяйства [467].

Между тем как Петр постоянно был занят мыслью о нуждах государства, всецело посвящая себя службе и неусыпно исполняя свой долг перед народом, сын его оставался чуждым такой любви к отечеству и пониманию обязанностей государя. Замечая эту разницу между собой и наследником престола, царь невольно должен был предвидеть опасность, грозившую государству от Алексея. Поэтому вопрос о нравственном праве Алексея на престолонаследие становился жгучим, животрепещущим.

Некоторые попытки Петра приучить Алексея к труду оказались тщетными. Когда однажды в 1713 году царевич опасался, что отец заставит его чертить при себе, Алексей, не выучившись как следовало черчению, прострелил себе правую руку, чтобы избавиться от опасного экзамена [468]. Бывали случаи, что царевич принимал лекарства с целью захворать и этим освободиться от исполнения данных ему поручений. Справедливо он однажды сказал о себе Кикину: «Правда, природным умом я не дурак, только труда никакого понести не могу» [469]. Теща царевича, принцесса Вольфенбюттелъская, в 1717 году в Вене говорила Толстому: «Я натуру царевича знаю; отец напрасно трудится и принуждает его к воинским делам: он лучше желает иметь в руках четки, нежели пистоли» [470].

Противоположность нравов скоро породила ненависть между отцом и сыном. Алексей сам говорил, что «не только дела воинские и прочие отца его дела, но и самая его особа зело ему омерзела, и для того всегда желал быть в отлучении». Когда его звали обедать к отцу или к Меньшикову, когда звали на любимый отцовский праздник — на спуск корабля, то он говорил: «Лучше б я на каторге был или в лихорадке лежал, чем там быть» [471].

Однако при всем том царевич не исключительно думал о тишине и покое и о частной жизни. Его не покидала мысль о будущем царствовании. В тесном кругу приятелей или в беседе с любовницей Ефросиньей он говорил, между прочим: «Близкие к отцу люди будут сидеть на копьях, Петербург не будет долго за нами». Когда его остерегали, что опасно так говорить, слова передадутся и те люди будут в сомнении, перестанут к нему ездить, царевич отвечал: «Я плюю на всех; здорова бы была мне чернь». Ефросинья показала впоследствии, что «царевич говаривал, когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Петербург оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска-де станет держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле» и проч.

Ко всему этому присоединилось убеждение царевича, что Петра скоро не станет. Ему сказали, что у царя эпилепсия и что «у кого оная болезнь в летах случится, те недолго живут»; поэтому он «думал, что и велико года на два продолжится живот его» [472].

Это убеждение о предстоящей в ближайшем будущем кончине Петра давало царевичу повод отказываться от каких-либо действий. Составление политической программы или какого-либо заговора вообще не соответствовало пассивной натуре Алексея. Страдая неловкостью своего положения, он ждал лучшего времени. О систематической оппозиции, об открытом протесте против воли отца не могло быть и речи — для этого у него недоставало ни мужества, ни ума.