История полковника Джека

Исполнив дело, он тут же выскочил ко мне, - я стоял у самых дверей, и, потянув меня за рукав, сказал: "Ну, теперь, Джек, давай бог ноги!" И бросился наутек, а я за ним, без передышки и без оглядки до самой Фенчерч-стрит, через Лайм-стрит до Лиденхолл-стрит, оттуда по Сент-Мэри-Экс до Лондонской Стены, через Бишопсгейт вниз к Старому Бедламу в Мурфилдс. К тому времени мы оба уже выдохлись и не могли бежать слишком быстро, да нам и нужды не было забираться в такую даль, во всяком случае, я что-то не заметил, чтобы кто-нибудь погнался за нами. Когда мы очутились уже в Мурфилдсе и чуть отдышались, я спросил, что его так напугало. "Напугало? Вот дурак, да я же свистнул толстенный кошелек с деньгами!" - "Кошелек?" переспросил я. "А то! - говорит он. - Только давай-ка уберемся куда подальше, чтобы никто нас не видел, я тебе тогда покажу его". И он повел меня через Лонг-Элли, потом мы пересекли Хог-Лейн и по Холуэй-Лейн попали в самый центр местечка, которое потом стало называться Харчевня-на-Лугу. Здесь мы могли наконец передохнуть, но кругом было топкое болото, и нам пришлось идти дальше, пересечь дорогу на Эннисид-Клир и выйти опять к Мурфилдсу в том месте, где теперь стоит огромное здание больницы; отыскав укромное местечко, мы сели, и он вытащил кошелек с деньгами. "Счастливчик ты, Джек, - говорит, - если по справедливости, тут и твоя хорошая доля, поскольку добрые вести ты принес, разве нет?" - И он высыпает все содержимое ко мне в шапку; я ведь говорил вам, что тогда у меня уже появилась и шапка.

Как исхитрился он стянуть столько денег прямо из-под носа у человека, который не дремал и находился в здравом уме, я понять не могу; в кошельке было и денег полно, да еще лежал пакет, тоже с деньгами. Пакет вывалился из кошелька, и он воскликнул: "Смотри-ка, да это золото!" - и ну орать и вопить как безумный, но тут же заткнулся, так как в свертке оказались старые монеты по полпенни, всего на тринадцать пенсов; девять пенсов по половинке и четвертушке и еще четыре пенса по полпенни, все монеты старые, погнутые, по большей части шотландские и ирландские, так что он сильно приуныл. Худо, бедно ли, но всего в сумке оказалось около семнадцати или восемнадцати фунтов, как он сказал мне, сам-то я деньги считать не умел.

И вот он разделил все деньги на три части, так сказать, на три доли, две взял себе, одну дал мне и спрашивает, доволен ли я. Я сказал ему "да", у меня были все основания чувствовать себя довольным; а если еще прибавить эти деньги к тем, что оставались у меня от предыдущей нашей вылазки, то выходило так много, что я просто не знал, куда девать их, и самого себя в придачу.

Ох и тонкий мастер он был, этот жулик: стоило ему на что положить глаз, и дело можно было считать сделанным; я просто не знаю случая, чтобы он промахнулся либо попался на месте преступления.

Это был выдающийся щипач и настоящий виртуоз по женским золотым часам, однако любил замахиваться на большее и откалывал отчаянные номера, вроде тех, что я описал, однако всегда выходил сухим из воды, умея сорвать хорошенький куш; и в этой безнравственной воровской профессии я стал его верным учеником.

Поскольку мы теперь разбогатели, он не пустил меня больше ночевать на стекольный завод и не велел ходить таким обтрепанным, как я привык; он заставил меня купить две рубашки, жилет и пальто - в нашей работе пальто было особенно необходимо. Словом, по его наущению, я оделся, и мы на пару сняли мансарду, как раз подходящую для нашего брата.

Вскоре мы опять вышли на прогулку и на этот раз вторично попытали счастья в районе Биржи. Мы разделились и начали действовать самостоятельно, я пошел один, и первое же дельце обделал очень чисто, что потребовало известной ловкости от такого новичка, как я, поскольку никогда прежде мне не случалось наблюдать подобной работы. Я увидел двух оживленно беседующих джентльменов, один из которых раза два или три вытаскивал из кармана сюртука бумажник и снова совал его в карман, потом опять вытаскивал, вынимал из него одни бумаги, засовывал туда другие, после этого опять отправлял бумажник в карман - и так несколько раз, не переставая вести оживленную беседу со вторым господином, а еще двое-трое стояли совсем рядом с ними. Когда он в последний раз засунул или, лучше сказать, метнул бумажник к себе в карман, тот застрял по дороге, упершись в другой бумажник, или еще во что-то, что лежало в кармане, так что погрузился в карман не целиком, а остался торчать.