История принца Бирибинкера

Принц Бирибинкер поднялся наверх и вошел в длинную галерею, где находились открытые настеж покои (от коих и предостерегал его трутень). Каждый в свой черед вел в анфиладу других, а великолепие, с каким они были расположены и убраны, превосходило все, что могла представить себе вся сила его воображения, невзирая на то что подобные волшебства были ему уже не в диковину. Но на сей раз он поостерегся ослабить поводья своего любопытства и шел до тех пор, покуда не добрался до запертых дверей из черного дерева, в которых торчал золотой ключ. Он тщетно пытался его повернуть, но едва вымолвил имя Бирибинкер, как двери распахнулись сами собой, и он очутился в пребольшой зале, стены которой были увешаны хрустальными зеркалами. Зала была освещена алмазной люстрой, в которой более чем в пятистах лампах полыхало коричное масло. Посредине стоял небольшой стол из слоновой кости на смарагдовых ножках, накрытый на две персоны, по сторонам два поставца с золотыми тарелками, кубками, чашами и прочею столовою посудой. С изумлением наглядевшись на все, что предстало его взору, принц приметил еще одну дверь, через которую и прошел в различные покои, превосходившие друга друга великолепием убранства. Он осмотрел все подробнейшим образом и не знал, что и подумать. Все на пути к дворцу говорило о полном разрушении, а внутренние покои, казалось, не оставляли сомнения, что он обитаем, хотя принц не открыл присутствия ни одной живой души. Он снова обошел все покои, искал повсюду и, наконец, в самом последнем обнаружил еще одну дверцу в обоях. Отворил и попал в кабинет, где волшебство превзошло само себя. Приятное смешение света и тени наполняло покой таким образом, что нельзя было обнаружить источника этого волшебного сумрака. Стены из полированного черного гранита представляли, как и столько же зеркал, эпизоды из истории Адониса и Венеры[12] с такою живостью и верностью в подражании природе, что нельзя было угадать, каким искусством эти живые образы были запечатлены на камне. Приятные ароматы, словно навеваемые весенним ветром с недавно распустившихся цветов, наполняли весь покой так, что нельзя было приметить, откуда они исходили, а тихая гармония, словно доносившаяся издалека музыка столь же невидимого концерта, наполняла очарованный слух и вселяла в сердце нежное томление. Мягкая софа, – а над ней мраморный, но словно живой купидон откидывал волнующийся занавес, – была единственным предметом в сем отдохновительном месте, пробуждая в принце сокровенное желание чего-то такого, о чем он имел лишь неясное понятие, хотя обои, которые он рассматривал с большим вниманием и не без некоторого сладостного томления, начали ему кое-что втолковывать. В тот же миг с живостью представился ему образ прекрасной молошницы; и после многих тщетных сетований об ее утрате принялся он снова за поиски, покуда не утомился. И понеже ему и на сей раз, как и прежде, не посчастливилось, то удалился в кабинет, где стояла софа, разделся и расположился отдохнуть, когда некая неустранимая потребность человеческой природы побудила его заглянуть под софу. Он и впрямь нашел там преизящный сосуд из хрусталя, сохранявший еще знаки того, что он некогда служил для такого употребления. Принц начал испускать в оный померанцевую воду, как – о, диво! – хрустальный сосуд исчез и вместо него он узрел перед собою молодую нимфу, столь прекрасную, что он в странном смешении радости и страха на несколько мгновений как бы потерял самого себя. Нимфа дружелюбно ему улыбнулась и, прежде чем он успел оправиться от своего изумления, сказала:

– Добро пожаловать, принц Бирибинкер! Не сожалейте, что вы оказали услугу юной фее, которую свирепый ревнивец более чем на два века сделал предметом, служащим для удовлетворения подлейших нужд. Скажите напрямик, принц, не находите ли вы, что натура определила меня к более благородному употреблению?

Столь неожиданный вопрос привел благонравного Бирибинкера в некоторое смятение. Он, как нам известно, не испытывал недостатка в остроумии, которое у него даже было в большом избытке, но так как в неменьшей мере был наделен и безрассудством, то с ним нередко случалось, что в тот миг, когда остроумный ответ был единственным средством, которое могло ему пособить, он вместо того бормотал несусветную чушь. Так было и на сей раз, ибо он понимал, что на вопрос феи, который ему в их положении показался весьма простодушным, надлежало сказать что-либо весьма учтивое.

– Это большое счастье для вас, прекрасная нимфа, – отвечал он, – что у меня и в мыслях не было оказать вам столь диковинную услугу, которую я вам все же оказал нечаянным образом, ибо уверяю вас, что я в противном случае слишком хорошо знал бы, что благопристойность…