История Рампы. (THE RAMPA STORY)

— Я вижу, Брат мой, что эта идея, эта задача тебе не по душе. Однако даже на Западе, в том, что именуется христианской верой, отмечено множество случаев «одержимости». То, что большинство подобных случаев рассматривается как проявление сил зла или черной магии, достойно сожаления и отражает всего лишь точку зрения тех, кто мало знает об этом предмете. Твоей задачей будет написать так, чтобы имеющие глаза увидели, а те, кто к этому готов, — узнали.

— Самоубийства, — подумал я. — Люди бросятся сводить счеты с жизнью, чтобы бежать от долгов и неприятностей, либо предоставляя кому-то другому свое тело ради оказания услуги.

— Нет, нет, Брат мой, — сказал Старый Настоятель. — Ты заблуждаешься. Никто не может скрыться от своих долгов, покончив с собой, и никто не может покинуть свое тело и перебраться в другое, если отсутствуют особые условия, гарантирующие такой переход. Мы должны дождаться полного прихода Нового Века, и никто не вправе покинуть свое тело, пока не истечет отведенный ему жизненный срок. До сей поры совершить такое можно лишь с разрешения Высших Сил.

Я смотрел на сидящих передо мной людей, наблюдая за игрой золотого сияния над их головами, за яркой синевой мудрости в их аурах, за переливами света от их Серебряных Нитей. Сверкающий живыми красками образ мудрых и чистых людей, суровых аскетов, отрешенных от мира, хладнокровных и уверенных в себе.

— Им-то хорошо, — пробормотал я. — Им не приходится испытывать на себе беспощадную сумятицу жизни на Западе.

С другого берега грязной реки Детройт волнами накатывал рев уличного движения. Под моими окнами в рейс по Великим озерам прошел утренний пароход, кроша и ломая речной лед. Западная жизнь? Грохот. Лязг. Орущие радиоприемники с их назойливыми воплями о сомнительных преимуществах одного торговца автомашинами перед другим. В Новом Доме царил покой, покой для работы, покой для размышлений, где нет нужды загадывать, как здесь, кому следующему всадят нож в спину ради нескольких долларов.

— Брат мой, — сказал Старец, — Мы живем в «беспощадной сумятице» оккупированной страны, где сопротивление угнетателям означает смерть после долгих пыток. Нашу пищу приходится доставлять пешком более чем за сотню миль по предательским горным тропам, где один неверный шаг или шаткий камень могут отправить человека кувырком в лапы смерти на дне тысячефутовой пропасти. Мы живем на одной чашке тсампы в день. Пьем мы воду из горных ручьев. Чай для нас — это излишняя роскошь, без которой мы научились обходиться, ибо удовольствие ценою смертельного риска для других людей есть настоящее зло. Вглядись пристальнее в свой кристалл, Брат мой, и мы попытаемся показать тебе сегодняшнюю Лхасу.

Я поднялся со своего сиденья у окна и убедился, что все три двери в мою комнату надежно заперты. Не было, однако, никакой возможности заглушить неумолчный рев уличного транспорта и отдаленный пульсирующий гул Детройта здесь, на канадском берегу. Между мною и рекой ближе ко мне пролегала автомагистраль и шестирядная железная дорога. Шум? Да ему никогда не было конца! Бросив последний взгляд на стремительный современный пейзаж, я закрыл жалюзи и снова сел спиной к окну.

Кристалл передо мной пульсировал голубым свечением, которое заклубилось и стало меняться у меня на глазах. Когда я взял его в руки и ненадолго приложил к голове, чтобы восстановить «связь», пальцы ощутили тепло, верный знак того, что из внешнего источника на него направлена мощная энергия.

На меня ласково взглянул Старый Настоятель, и по лицу его пробежала мимолетная улыбка, а потом все словно взорвалось. Изображение разбилось в мозаику из мириада разрозненных цветовых пятен и завихрений. Внезапно передо мной словно распахнули дверь, дверь в небо, и я очутился на ее пороге. Исчезло всякое ощущение того, что я «смотрю в кристалл». Я был там!

Внизу мягко светилась в лучах заходящего солнца моя родина, моя Лхаса. Она уютно устроилась под защитой могучих горных хребтов, по зеленой долине стремительно неслась Счастливая Река. Новой болью отозвалась во мне тоска по родине. Вся ненависть к западному образу жизни с ее тяготами и лишениями вскипела во мне так, что сердце, казалось, вот-вот разорвется. Радости и печали суровой школы, которую я там прошел, сам образ моей родной земли пробудил во мне сильнейшее отвращение к жестокосердному бесчувствию жителей Запада.