История Рильке и Родена. Ты должен измениться

«До чего широко открываются здесь глаза! Они хотят объять все небо!» – писал Рильке по прибытии в Ворпсведе. Большинство жителей коммуны обитали в старом крестьянском доме, Фогелер же превратил свой дом в памятник немецкому югендстилю. Крыльцо с перилами и сводчатым навесом вело к девственно-белым стенам, увитыми виноградными лозами. У Фогелера были шоколадно-карие глаза и тонкое мальчишеское лицо, он приветливо встретил Рильке и предложил поэту «голубую комнату под крышей», которую берег для самых дорогих гостей.

Молодые обитатели коммуны возлежали в креслах. В вазах повсюду стояли полевые цветы. Кто-то играл Шуберта на пианино. Девушки носили венки из роз, а юноши – жесткие классические стоячие воротнички.

Именно такая расслабленная обстановка и требовалась Рильке после всех отказов, которые он получил за год, – от Андреас-Саломе, Толстого и, совсем недавно, от Чехова. Рильке не раз посылал драматургу свои переводы «Чайки» и молил прочитать их, но Чехов так и не ответил. Кроме того, Рильке писал балетному импресарио Сергею Дягилеву, который в то время был редактором российского журнала «Мир искусства», с просьбой помочь в организации художественной выставки в Берлине. Дягилев отказался, и выставка не состоялась.

Ворпсведцев связывали теплые, дружеские отношения, они верили, что любовь, дружба и искусство могут существовать рука об руку, и в этом Рильке находил утешение.

«Я верю этому месту и желаю, чтобы оно даровало мне возможности и путь к грядущему, – писал он. – Здесь я могу вновь просто жить».

Ворпсведцы, однако, не сразу приняли поэта. Мужчины здесь носили бархатные жилеты и длинные английские пальто, а Рильке приехал в сандалиях и тонкой крестьянской рубахе. Он старался придать себе богемный вид, но больше походил на слугу-славянина или чешского националиста, и даже экономки потешались над ним за спиной.

Да и стихи не поразили эстетствующих с первого слова. Едва приехав в Ворпсведе, Рильке появился на еженедельном салоне. Когда подошел его черед делиться своим творчеством в озаренной свечами комнате, он стал читать стихи спокойным низким голосом. С каждым словом уверенность Рильке в своем произведении крепла. Краем глаза он заметил, что две девушки в белых платьях напряженно следят за ним из бархатных кресел. Это были Беккер и Вестхоф, которые только что вернулись из Парижа.

Когда Рильке закончил, слово взял пожилой профессор Карл Гауптман. Он заявил, что последняя строка портит стихотворение и ее лучше убрать. Поэт окаменел от столь дикого предложения. К тому же было унизительно слышать подобное от человека, который писал «надуманную, отрывочную» и «вымученную» прозу в тетради из свиной кожи. Хуже того, Рильке оскорбили на глазах у женщин, которым, вне всяких сомнений, понравились его стихи!

Но Беккер в своем дневнике отчасти опровергла выводы Рильке. Ей казалось, что тексты Гауптмана, пусть «сложные и вялые», но в то же время «значительные и глубокие». Большее впечатление на нее произвели не стихи Рильке, а его внешняя мягкость, «его маленькие трогательные руки» и «милое и бледное лицо». Поэт был бесспорно талантлив, но сравнивать сентиментальную поэзию с прозой Гауптмана, по ее мнению, было ошибочно, потому что они слишком разные. В тот вечер вспыхнула битва «реализма с идеализмом» и не утихнула даже после того, как потухли все свечи.

В следующее воскресенье Рильке вновь заметил девушек в белом. Он смотрел в окно, когда они вдруг двумя лилиями выросли посреди вересковой пустоши. Беккер в тот день первой пришла в салон, ее лицо оживленно сияло под широкополой шляпой. Следом появилась Вестхоф, величественная богиня в платье с высокой талией, крупными складками ниспадавшем к ее босым мозолистым ступням. Она вошла в комнату, и Рильке отметил, как темные кудри развеваются вокруг «мрачно прекрасного лица». Она сияла ярче всех и будто озарила своим появлением весь дом. «В тот вечер я часто глядел на нее, и каждый раз она была прекрасно по-новому, – писал Рильке. – Особенно в умении слушать».