История Рима. Том 2

Поэтому вполне понятно, что первое соприкосновение эллинской философии с римским народом, твердым в своих верованиях и враждебным всякому умозрению, было далеко не дружественного характера. Римская религия с полным правом требовала от этих философских систем, чтобы они не выступали против нее, но и не доказывали ее, так как то и другое подрывает самую сущность религии. Римское государство инстинктивно понимало, что всякие нападки на религию являются нападками и на него самого. Поэтому оно правильно отнеслось к философам, как осажденная крепость к разведчикам надвигающейся армии врага. Уже в 593 г. [161 г.] оно вместе с риторами изгнало из Рима также греческих философов. Действительно, уже первое значительное выступление философии в Риме было формальным объявлением войны как религии, так и морали. Поводом послужило занятие Оропа афинянами. Афиняне поручили защищать этот шаг перед римским сенатом трем известнейшим учителям философии, среди них мастеру новейшей софистики Карнеаду (599) [155 г.]. Этот выбор был целесообразен в том отношении, что с точки зрения здравого смысла не было никакой возможности оправдать позорную проделку афинян. Зато вполне подходило к данному случаю выступление Карнеада с двумя речами, одной — за, другой — против, в которых он доказал, что можно привести столько же веских доводов в защиту несправедливости, сколько и в защиту справедливости. Он доказал в самой безупречной логической форме, что требовать от афинян уступки Оропа так же несправедливо, как требовать от римлян, чтобы они снова довольствовались соломенными хижинами на Палатине. Молодежь, знавшая греческий язык, толпами стекалась слушать Карнеада; ее привлекали скандал и патетическая речь знаменитого философа. В данном случае можно было согласиться с Катоном: он позволил себе не только невежливо сравнить софистическую аргументацию философов с монотонным завыванием плакальщиц на похоронах, но и потребовал от сената изгнать человека, который умеет делать из правды неправду, а из неправды правду, и в своей защите в сущности признается бесстыдно и чуть ли не издевательски в неправоте защищаемого им дела. Однако подобные изгнания не достигали цели, тем более, что нельзя было запретить римской молодежи слушать философские лекции на Родосе или в Афинах. Вначале философию терпели, как неизбежное зло, а впоследствии стали искать в ней опоры для римской религии, слишком уж наивной и неприемлемой для того времени. Чужеземная философия губила религию как веру, но зато создавала для образованных людей возможность для приличия сохранять имена и формы народных верований. Впрочем, такой опорой не могли служить ни эвгемеризм, ни системы Карнеада или Эпикура. Превращение мифов в историю слишком резко противоречило народным верованиям, так как объявляло богов людьми. Карнеад даже поставил под сомнение существование богов, Эпикур отрицал во всяком случае их влияние на судьбы людей. Соглашение между этими двумя системами и римской религией было невозможно. Эти системы так и остались в опале. Еще Цицерон объявляет долгом гражданина бороться против эвгемеризма, так как это учение развенчивает культ. В диалогах Цицерона академику приходится оправдываться следующим образом: как философ, я принадлежу к последователям Карнеада, но как гражданин и понтифик, я правоверный поклонник Юпитера Капитолийского. Другой выступающий, эпикуреец, в конце концов признает себя побежденным и отказывается от прежних заблуждений. В сущности ни одна из трех систем не была популярной. Доступность эвгемеризма, несмотря на его поверхностность, имела, пожалуй, известную привлекательную силу и оказала слишком сильное влияние на конвенциональную историю Рима с ее ребяческой и в то же время стариковской манерой превращать легенду в историю. Однако на римскую религию эвгемеризм не оказал существенного влияния, потому что она с самого начала прибегала только к аллегориям, а не к басням, и в Риме нельзя было, как в Элладе, писать биографии Зевса первого, второго и третьего. Новая софистика могла иметь успех лишь там, где, как в Афинах, обосновалось остроумное краснобайство и на пепелище старых и новых философских систем образовались груды идейного мусора. Что касается квиетизма эпикурейцев, то против него восставал активный и практический характер римлян. Однако этот квиетизм скорее находил себе сторонников, чем эвгемеризм и софистика. Вероятно, по этой причине римская полиция вела с ним борьбу дольше и упорнее, чем с другими философскими системами. Впрочем, этот римский эпикуреизм был не столько философской системой, сколько своего рода философским маскарадом; под ним к услугам высшего общества скрывалась пустая жажда чувственных наслаждений, совсем вразрез с намерениями строго нравственного основателя эпикурейской школы. Так, один из первых последователей этого учения, Тит Альбуций, фигурирует в стихах Луцилия, как прототип римлянина с налетом извращенного эллинизма.