История римской литературы Том II

Прежде всего надо заметить, что по теории древних, история считалась как бы отраслью ораторского искусства [168]. Так, Цицерон говорит: "История есть произведение в высшей степени ораторское" ("О законах", I, 2, 5). В другом месте он высказывает подобную же мысль: "Какой голос, как не голос оратора, дает истории бессмертие? ("Об ораторе", II, 9, 36). Стало быть, по воззрениям древних, писать историю способен только оратор. Таким образом, обращение Тацита к занятиям историей не было переходом в какую-то чуждую ему область, а было лишь применением ораторского искусства в другой его отрасли.

Кроме того, как видно из слов Тацита в "Разговоре об ораторах" (гл. 1), оратор того времени, став судебным защитником, адвокатом, переставал даже называться оратором. Профессия оратора-адвоката была в то время, по-видимому, далеко не интересной в духовном отношении. Матерн в "Разговоре", сравнивая занятие поэзией с адвокатурой, находит много неприятного в адвокатуре: судебные дела называет он теснинами, в которых он достаточно и даже более, чем достаточно обливался потом (гл. 4); адвокатам приходится работать среди траура и слез подсудимых (гл. 12); у них жизнь беспокойна и полна забот (гл. 13); связанные подлой угодливостью, они и правителям никогда не кажутся достаточно рабами, и гражданам — достаточно свободными (гл. 13). "Да не буду больше я испытывать с душевным трепетом безумия и непостоянства форума и приносящей бледность славы", — говорит Матерн (гл. 13). Кроме того, к этому времени Тацит, вероятно, приобрел хорошее состояние адвокатской практикой и государственной службой. Устами Матерна Тацит высказывает свои мнения, и потому естественно, что, как Матерн уходит от форума к поэзии, так и Тацит — к истории.

Наконец, у Тацита мог быть и другой мотив, по которому он решил обратиться именно к истории. Рим только что избавился от ужасной тираннии Домициана. Все были озлоблены; всем хотелось выразить чем-нибудь свое негодование по поводу пережитых ужасов. Ювенал говорит: "Негодование слагает стих" (1, 79) — и начинает писать сатиры. Тацит хочет выразить свои чувства описанием событий этой жестокой эпохи — описанием, которое по самому свойству этих событий должно иметь характер сатиры, в котором "правда хуже всякой лжи". В "Агриколе" (гл. 3), написанном вскоре после убийства Домициана, он говорит, что, хотя у него грубый голос, т. е. нет искусства писателя-историка, ему все-таки будет приятно написать сочинение, содержащее "воспоминание о прежнем рабстве и настоящем счастье". Здесь под "прежним рабством" он разумеет, может быть, весь период сначала принципата Августа, но главным образом именно правление Домициана. Как в "Агриколе" (гл. 2, 7, 44, 45), так и в "Истории" (IV, 2, 39, 85, 86) есть резкие выпады против Домициана, показывающие неприязненные чувства Тацита к этому деспоту. Вероятно, очень ясно эти чувства выражались в рассказе о правлении Домициана, который до нас не дошел. Таким образом, "История" должна была дать потомству материал для суда над Домицианом и ему подобными, согласно выраженному Тацитом положению: "Главным долгом летописи я считаю то, чтобы не замалчивались добродетели, и чтобы дурные слова и дела боялись позора в потомстве" ("Летопись", III, 65)[169]. И замечательно то, что повествование о "настоящем счастье", т. е. о принципате Нервы и Траяна, Тацит отложил на неопределенное время, на старость ("История, 1,1), а начал работу с описания "рабства": по-видимому, в данную минуту ему казалось более важным и интересным описать это ужасное время. Правда, он говорит, что, "кто заявляет о своей неподкупной любви к истине, тот должен изображать всех; без любви и без ненависти" ("История", 1,1); но все-таки непосредственным мотивом к описанию "рабства" могло быть чувство негодования по поводу только что пережитого.