История России. От Горбачева до Путина и Медведева

В стране он предотвратил территориальный распад. Он сгладил угрозу распространения коммунизма как идеологии и как партии. Он помог рыночной экономике развиться на основе частной собственности, свободных цен и валютного рынка. Расширив начатое Горбачёвым, он ввел основы демократии в России – назначил относительно свободные, конкурентные выборы; издал демократическую конституцию, содержащую защиту прав человека и разделение властей; объявил свободу прессы. Никогда, ни до ни после, у русских не было столько свободы. Он был и «первым президентом России за 1000-летнюю историю, которого всенародно избирали на свободных и справедливых выборах», и «первым российским руководителем, добровольно ушедшим в отставку».

Так, образ, который постепенно складывается, – это совсем не тот Ельцин-пьяница и даже не Ельцин-коммунист, а Ельцин-кандидат, вышедший в толпу, встретившую его обвинениями, как будто он нырнул в ледяную воду сибирских рек и вдруг ожил и начал глубоко дышать. Некоторым казалось странным, что этот мужик с Урала, бригадир, был тем человеком, который ввел в России демократию. Он не читал книг, не сидел ночами в тускло освещенной кухне, философствуя о политике. Интеллигенция снизошла к нему. «Боюсь, Ельцин – невежда, малообразованный, примитивный демагог», – сказал в 1990 году Дмитрий Лихачёв, великий историк культуры. Старовойтова надеялась, что он будет «слушать мудрые советы своего окружения». Но Ельцин сделал две вещи: возненавидел самодовольный цинизм чиновников-коммунистов и, пользуясь природным талантом, полюбил общаться с обычными людьми, которых его коллеги боялись, а интеллигенция им покровительствовала. Выборы были игрой, в которой он знал, что победит. В первую очередь он был не демократом, а участником кампании.

Это шло еще со Свердловска. Там, за тысячу километров от Москвы, в России, до сих пор отрезанной от Запада, он придумал ход избирательной кампании с нуля, задолго до того, как избирательные урны стали нечто большим, чем просто коробкой для макулатуры. Он все это придумал – встречи с народом, визиты в отдаленные деревни, популистские обещания («каждую наволочку нужно справедливо распределить!» – сказал он шахтерам, которые злились из-за дефицита белья), использование телевидения. С волнением Эдисона или Амундсена он сообщил коллегам, что «микрофон и камера позволяют быстро и сухо реагировать на беспокоящие людей проблемы, заранее узнавать несведущие вопросы, а иногда ненужные размышления о трудностях и недостатках». С начала и до конца он раскусил театр политики. Он без предупреждения посещал университеты, ходил по классам, извиняясь за то, что отвлекает студентов, приглашал их рассказать о своих проблемах.

Он всегда был в движении – постоянная кампания была не нова для него – заставляя действовать свое изможденное тело, находя нужные слова для каждой аудитории, спотыкаясь и вставая. И вдруг произошло чудо – россияне стали не просто многострадальными, постоянно уставшими людьми, народом, как при царях и Советах, а избирателями, игроками, вместе участвующие в новой игре, это означало, что Россия созрела, вступила в современный мир.

Ельцин возненавидил цинизм чиновников-коммунистов и полюбил общаться с обычными людьми.

Он не просто держал нос по ветру, он подставил ему всего себя. Даже до его первых настоящих выборов в марте 1989 года он говорит, что знал результаты «всех официальных и неофициальных опросов общественного мнения (в том числе прогноз американцев)». Два года спустя его предвыборный штаб был полон «социологов, экономистов, ученых в других областях, журналистов, людей из института Татьяны Заславской, которые постоянно измеряли пульс общественного мнения».

Но самой достоверной информацией была та, которую он получал во время своих прогулок среди народа: «Я вижу глаза многих людей. Я чувствую их эмоции, их состояние, их боль, их надежду. Этого ведь ни в каких справках, шифротелеграммах, сводках нет…» Он мог мастерски ответить. Коммунисты называли его популистом. «Кстати, о популярности, – писал он в ответ. – Почему-то никто, кроме меня не захотел ее завоевывать». В ходе предвыборной кампании 1991 года оппоненты обвиняли его в намерении восстановить капитализм. «Когда меня постоянно спрашивают во время моих поездок: вы за социализм или капитализм? Я говорю, что за лучшую жизнь россиян – материальную, духовную, культурную, – ответил он. – Что касается названия, люди сами решат». Он умел импровизировать, говорить эмоционально. Навсегда останется в истории, как он взбирался на крышу танка, чтобы обратиться к народу. А затем история захватила его. И до сих пор решается вопрос, куда же его деть.

Глава 3 Необоснованное сомнение