История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие

Кудрявцева с подчиненными пышноволосый даже повел праздновать Новый год к себе домой на соседнюю улочку. Там тоже все благостно – сплошное легендарное кавказское гостеприимство и правильные речи:

«Из дома двое подростков вывели под руки старика в бараньей папахе, в длинной, похожей на кафтан телогрейке, в стеганых, обутых в калоши сапожках. Старик был белобород, белоус. На сморщенном лице выделялся сильный горбатый нос. Подслеповатые глаза были прикрыты косматыми седыми бровями. Старика подвели к Кудрявцеву, и старейшина пожал капитану руку своими холодными костлявыми пальцами:

– Дудаев кто?.. Дурак!.. На Россию замахнулся!.. Ему говорили: Джохар, ты сбесился? С Москвой дружить надо! Москва Чечне все дала. Нефть дала, города, ученых людей. Сколько Москву дразнить можно? Она терпит, терпит, а потом ударит. Вот и дождался! Чеченцы с русскими братья на все времена».

Но тут, как раз когда молодой лейтенант произносил перед «братьями» тост, в условленный миг весь город заревел «аллах акбар!», сосед чеченец всадил в горло так и не договорившему лейтенанту нож, а солдату, бросившемуся за автоматом, благостный подслеповатый старичок ловко подставил сапожок, и его тоже убили. Сидевший рядом с Кудрявцевым «седоусый профессор», к счастью для него, замешкался, «извлекая из-за ремня неуклюжий, неудобный пистолет», и капитан в суматохе сумел уйти. По площади, где сгрудилась бронетехника и толпились солдаты (которых с восточным коварством «гостеприимно» повыманивали из башен), из-за всех углов, из темных переулков, из домов, с крыш и даже с деревьев били притаившиеся до поры автоматчики и гранатометчики. Вспыхнуло горючее, загремели взрывы…

Самое страшное то, что все это не выдумка писателя. В Грозном тогда именно так вероломно встретили «освободителей».

Кудрявцев сумел собрать пятерых уцелевших солдат, и маленький отряд потом несколько дней героически держал оборону в трехэтажном доме (из которого боевики накануне выгнали русских жильцов, чтобы те не подали знак танкистам). Их пытались принудить к сдаче. Ничего не добившись, боевики послали чеченского мальчишку показать солдатам для устрашения отрезанную голову их сдавшегося в плен комбрига. Пробовали и атаковать, но отступили. Получил свое в бою с ребятами тот застольный «профессор», а пышноволосого «гостеприимного» хозяина Кудрявцев убил в рукопашной. Ворвалась наконец в город русская морская пехота, налетела авиация – только к тому времени кроме Кудрявцева уцелел лишь один солдатик (сын священника) да женщина, помогавшая им обороняться в доме…

Другая линия в романе – похождения некоего омерзительного Якова Бернера, московского «олигарха», как ныне модно выражаться. Именно его (и тех, кто стоит за ним) нетерпеливое желание дорваться до грозненской нефти и было, по роману, одной из скрытых причин неподготовленного ввода войск в Грозный. Бернер, как и Кудрявцев, фигура художественно вымышленная, но вполне понятно, что за прототипы имеются в виду.

Ныне мало кто из крупных писателей так знает (а главное – художественно чувствует)современную армию, как А. Проханов. Тема человека на войне решается им в драматическом ракурсе, до известной степени близком произведениям Ю. Бондарева о Великой Отечественной. Но Проханов больше уделяет внимания конкретике событий, их фактическим перипетиям, его словесные описания кинематографически зримы, полны энергии, стремительного движения и при этом лаконичны.

В «Чеченском блюзе», при всей злободневной документальности его темы, автором использован ряд мистических мотивов. Например, героев озаряет ясновидением, их посещают предчувствия, а из гадостного чрева Бернера однажды во время рвоты выскакивает и убегает, оглядываясь, какая-то отвратительная адская тварь… Понимать это приходится, видимо, примерно так: то, что ныне происходит в человеческом мире, его борьба и его беды, – лишь внешнее преломление чего-то иного, жизни и борьбы, идущей в сфере духовно-запредельного. Но придуманностьнекоторых мистических деталей все-таки ощутима. Например, мне как читателю, пожалуй, достало бы одной сильно написанной романистом сцены, в которой сельский священник отец Дмитрий во время молитвы на мгновение узрел сына, уцелевшего в грозненской трагедии.