История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

В это время Борис Пастернак, откликнувшийся на революционные события драмой «Смерть Робеспьера» (лето 1917 года), стихотворением «Русская революция» (1918) («Как было хорошо дышать тобою в марте / И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, / На солнце поутру, вне лиц, имен и партий, / Ломающее лёд дыхание твоё!.. Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. / И чад в котельной, где на головы котлов / Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью / Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв» (1918), почувствовал, что дыхание революции несёт вместе со свободой и митингами и грозное насилие, противоборство офицерства и солдат и матросов, огненную классовую борьбу, и разочаровался. Пусть «Русская революция» не опубликована в то время, но стихотворение точно передаёт отношение многих интеллигентов к насилию и убийствам. Б. Пастернак ушёл от сиюминутных конфликтов в автобиографическую прозу: «Детство Люверс» (Наши дни. М., 1922. № 1), «Охранная грамота» (Звезда. 1929. № 8; Красная новь. 1931. № 4—6), «Люди и положения» (1957).

Б. Пастернак много времени уделял переписке с М. Горьким и М. Цветаевой. Если в отношении Марины Цветаевой Борис Пастернак, впечатлительный и пылкий, прочитав её «Вёрсты», преклонился перед «лирическим могуществом цветаевской формы», поставил её талант рядом с Маяковским и Ахматовой, а прочитав её книгу «Ремесло», особо отметил «яркие, необычные по новизне вещи «Поэма Конца», «Поэма Горы» и «Крысолов» и подружился с поэтессой, то характер переписки с Горьким постоянно менялся. Б. Пастернак посылал свои вышедшие книги А.М. Горькому, который в ответном письме 18 октября 1927 года писал, что поэма «Девятьсот пятый год» – «книга – отличная; книга из тех, которые не сразу оценивают по достоинству, но которым суждена долгая жизнь. Не скрою от Вас: до этой книги я всегда читал стихи Ваши с некоторым напряжением, ибо – слишком, чрезмерна их насыщенность образностью и не всегда образы эти ясны для меня: моё воображение затруднялось вместить капризную сложность и часто – недоочерченность Ваших образов. Вы знаете сами, что Вы оригинальнейший творец образов, Вы знаете, вероятно, и то, что богатство их часто заставляет Вас говорить – рисовать – чересчур эскизно. В «905 г.» Вы скупее и проще. Вы – классичнее в этой книге, насыщенной пафосом, который меня, читателя, быстро, легко и мощно заражает. Нет, это, разумеется, отличная книга, это – голос настоящего поэта, и – социального поэта, социального в лучшем и глубочайшем смысле понятия. Не стану отмечать отдельных глав, как, например, похороны Баумана, «Москва в декабре», и не отмечу множество отдельных строк и слов, действующих на сердце читателя горячими уколами…» (Переписка Бориса Пастернака. С. 419). Однако вскоре переписка прекратилась из-за некоторых расхождений в идейно-политической сфере, но вместе с тем А.М. Горький пожелал Б. Пастернаку: «Простоты, – вот чего от души желаю я Вам, простоты воображения и языка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете, потому что «мудрствуете» очень. А Вы – музыкант, и музыка – при её глубине, – мудрости враждебна» (Там же. С. 436).