История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы

Именно на последнем моменте стоит остановиться подробнее, поскольку он имеет отношение также и к последующему творчеству Гоголя. Дело в том, что, вполне сознательно ориентируясь на идиллический жанр, и, как уже было сказано, дав своей поэме жанровый подзаголовок «идиллические картины», Гоголь одновременно во многом разрушал каноны идиллии. Как писал немецкий эстетик, романтик Жан Поль (И. П. Рихтер), «идиллия – это эпическое изображение полноты счастья в ограничении». Идиллия Фосса «Луиза», послужившая жанровой моделью для «Ганца Кюхельгартена», действительно была изображением полноты счастья, предполагавшего более покой, нежели поступательное движение. Гоголь, создавая идиллию, вводит в нее новые, элегические мотивы, неизбежно наполняющие идиллию предчувствием конца (кульминация этой тенденции в русской литературе выразилась в идиллии Дельвига с говорящим названием «Конец золотого века», что характерно, появившейся почти одновременно с гоголевским произведением – в 1829 г.). И потому в «Ганце Кюхельгартене» мы видим столкновение замкнутого, «ограниченного» идиллического мира с большим миром, откуда исходят разнообразные и чреватые непредвиденными последствиями импульсы. Так, в шестой картине поэмы обитатели идиллического уголка обсуждают темы, казалось бы, вовсе не идиллические: «дела войны», «и бедствия и мятежи в Мадрите» и проч. А упоминание, например, Миссолунги было весьма значащим для современников Гоголя: и потому, что здесь совершил свой подвиг греческий гарнизон, и потому, что здесь заболел лихорадкой и скончался 19 апреля 1824 г. великий английский поэт лорд Байрон.

Таким образом, казалось бы, весьма скромное по своим художественным достоинствам гоголевское произведение заключало в себе глубокие возможности, которые вели и к романтизму, и далее – к постромантическим художественным формам. Ибо «тема разрушения идиллии (понятой в широком смысле) становится одной из основных тем литературы в конце XVIII и в первой половине XIX века»[104]. Гоголь впоследствии и сам это продемонстрировал, сделав шаг от «Ганца Кюхельгартна» к «Старосветским помещикам».

Впрочем, обо всем этом мы можем говорить лишь в историко-литературной перспективе. В реальности же дело обстояло иначе. По выходе книги, отпечатанной к тому же на собственные деньги сочинителя, Гоголь отправил инкогнито один экземпляр петербуржцу П. А. Плетневу, издателю «пушкинского» «Современника», а другой – москвичу М. П. Погодину, издателю журнала «Московский вестник». Оба литератора оставили «подарок» без всякого внимания (впоследствии, когда Гоголь лично познакомился с ними, он «ни одним словом не дал им понять, от кого была прислана книжка»). В течение месяца с небольшим книга находилась в продаже, вызвав два резко отрицательных отзыва – вначале в 12-й книжке «Московского телеграфа», а затем в номере булгаринской газеты «Северная пчела» (1829, № 87). В последней писалось: «В «Ганце Кюхельгартене» столь много несообразностей, картины часто так чудовищны, и авторская смелость в поэтических украшениях, в слоге и даже в стихосложении так безотчетлива, что свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом. Не лучше ли б было дождаться от сочинителя чего-нибудь более зрелого, обдуманного и обработанного».

Все это подтолкнуло Гоголя к решительному шагу. «Он понял, – писал П. Кулиш, – что это не его род сочинений, бросился со своим верным слугой Якимом по книжным лавкам, отобрал у книгопродавцев все экземпляры, нанял в гостинице нумер и сжег все до одного». Эта гостиница, по сведениям друга Гоголя Прокоповича, находилась в Вознесенской улице, на углу, у Вознесенского моста» (здание не сохранилось). Впоследствии Гоголь никогда не включал поэму в издания своих сочинений. Более того, впервые о принадлежности «Ганца Кюхельгартена» Гоголю печатно сообщил П. А. Кулиш лишь в 1852 г., на основе указания все того же Н. Я. Прокоповича, проживавшего вместе с Гоголем первые годы в Петербурге[105].

После сожжения нераспроданных экземпляров поэмы Гоголь внезапно уезжает за границу, в Германию (Любек, Травемунде, Гамбург), а около 22 сентября 1829 г. столь же внезапно возвращается в Петербург. Сам он в письме к матери объясняет свой отъезд как бегство от неожиданно овладевшего им любовного чувства к какой-то неведомой красавице, встреча с которой заставляет его «бежать от самого себя». Поскольку неделю спустя он в следующем письме матери объясняет свой отъезд теперь уже предписанием врачей лечиться за границей, обеспокоенная М. И. Гоголь, сопоставив оба письма, решает: причиной болезни была встреча с дурной женщиной. Насколько эта версия была правдоподобной, трудно судить (сам Гоголь, опять-таки в письме матери, опровергнул ее с негодованием). Впрочем, некоторые критики и по сей день склонны усматривать в этом полулегендарном эпизоде источник гоголевского образа падшей красавицы в «Невском проспекте»[106].