История русской литературы XIX века. Часть 3. 1870-1890 годы

К их числу автор относит Евфимия Ботвиновского, которого в Киеве знали просто под именем «попа Ефима» или даже «Юхвима». Это был «простой русский поп, человек, может быть, и безалаберный, и грешный (“любил хорошее винцо, компанию и охоту”), но всепрощающий и бескорыстнейший». Всем была известна «его громадная, прирожденная любовь к добру и сострадание». Однажды, чтобы помочь человеку, он «разорил свое собственное семейство». Поэтому, — замечает Лесков, — «когда при мне говорят о пресловутой “поповской жадности”, я всегда вспоминаю, что самый, до безрассудности, бескорыстный человек, которого я видел, это был поп».

Но самым впечатляющим лесковским «антиком» является «преоригинальный, бедный, рыжий и тощий дворянин Дори-медонт Рогожин», имя которого было переделано бабушкою (Протазановой) в «Дон-Кихот Рогожин». «Гол, как турецкий святой, — говорила она, — а в душе рыцарь». И действительно, Рогожина отличает обостренное, донкихотовское чувство справедливости. Неразлучный с кучером Зинкой, его Санчо Пансой, он рвался туда, откуда, казалось ему, несло «обидою», неустанное совершая свои фантастические «полеты» на конях-«птицах». Протазановский же дом стал для него домом — «оберегом», куда борец за правое дело мог вернуться «поправить здоровье и силы», а то и укрыться от возможного преследования властей. В рогожинской ситуации надежнее княгини Варвары Никаноровны никого не было. «Кто отдает друзей в обиду, у того самого свет в глазах тает», — такого жизненного принципа придерживалась Протазанова, но защищала друга-«чудака» не только потому, что «оберегала свои глаза». Она уважала и ценила в Дон-Кихоте Рогожине его «золотое сердце», а также родственное им обоим чувство дворянского достоинства. «Да, я дворянин как надо, меня перервать можно, а вывернуть нельзя», — эта известная всей округе рогожинская формула отражала и протазановский дух.

Лесковским «антикам» присуще особенно ценимое писателем неравнодушие «ко всяким высшим вопросам», которых избегала современная эпоха. Увлеченный «широкими думами» о вселенной, Рогожин обращает в свою веру Патрикея Су-даричева, теперь по ночам вслушивающегося в небесную гармонию, «на которую намекнул ему рыжий дворянин». Сам же виновник сударичевских ночных бдений просиживает над монастырскими книгами, пытаясь «помутившимися от устали глазами» проникнуть в метафизическую тайну «троичности во всем», разглядеть ее в конкретности бытия.

Называя своих героев «антиками», «чудотворами», Лесков вкладывал в эти понятия высоко одухотворенный смысл. Чудаками и блаженными они были для всего сумбурного и неправедного мира, их окружающего. В лесковском понимании это редкостные по душевному напряжению и творческим способностям люди, и именно они, по вере Лескова, «стоя в стороне от истории, сильнее других делают историю».

Таков Левша — самый фантастический из героев Лескова. Он всеми унижен на родине. Здесь никому не нужен его редкий талант, а он спешит из-за границы домой, чтобы передать государю, что нельзя ружья кирпичным порошком чистить — случится война, стрелять не будут. Но родина встречает Левшу самым жестоким образом. Его, больного, «свалили в квартале на пол, обыскали», «деньги обрали» и отправили умирать в простонародную Обухвинскую больницу. А Левша, и умирая, не о себе думает: ему «два слова государю непременно надо сказать» о том, как не подвести русской армии себя на войне испорченными ружьями, да только так и не был никем услышан смешной бедолага, мастер-патриот, который и на жалком своем смертном одре помнил лишь о пользе государству и народу русскому.

«Удивительным и невероятным» делает «лесковского человека» его одухотворенная красота, великая телесная и духовная сила.

От дьякона Ахилки («Соборяне») пошли чудесные, чистые сердцем лесковские богатыри. Сам Ахилла Десницын поражает тем, что в таком могучем человеке (в нем, по словам Савелия Туберозова, «тысяча жизней горит») живет душа ребенка.

«Великовозрастное дитя», как его называет протопоп, он искренен в своих действиях и сокрушается от того, что за ним «по пятам идет беспорядок!»: «Не знаю я, отчего это так, и все же таки, значит, это не по моей вине, а по нескладности, потому что у меня такая природа...» А «природа» Ахиллы такова, что он не только может «скакать степным киргизом» на гнедом долгогривом коне или на виду у публики вступить в состязание с комедиантом-великаном и победить его, но и быть молитвенником — «за себя и за весь мир умолять удержать праведный гнев на нас движимый!»

Преданный своей чистой детской душой отцу Савелию, Ахилла не покидает опального протопопа, не оставляет его одного и мертвого, находясь при нем три бессонные ночи за чтением Евангелия и непрестанно уговаривая покойного встать: «Баточка!.. Встань! А? При мне при одном встань!»

Воспринявший неведомым образом дух почившего Туберозова, Ахилла уходит из мира, по словам Захария, «мудрым», сознающим его тщетность, возвращая небесам сохраненную среди мирной суеты свою невинную, ангельски чистую душу.