История русской литературы XIX века. В 3 ч. Ч. 2

Совсем необязательно, чтобы всплывали на поверхность только пороки. Страсть баронессы Штраль к князю Звездичу не порочна: баронесса искренно любит князя, хотя знает, что он недостоин ее любви.

53

См. об этом: Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002. С. 257.

54

Мирский Д.С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. London, 1992. С. 212.

См.: Шмелев Д.Н. Избранные труды по русскому языку. М., 2002. С. 690.

55

Особенное значение в последние годы приобретает также «прозаическая», сни-женно разговорная речь.

56

Перемена поэтического стиля осознана самим Лермонтовым. В стихотворении «<С.Н.Карамзиной>» он писал:

Любил и я в былые годы,

В невинности души моей,

И бури тайные природы,

И бури тайные страстей.

Но красоты их безобразной Я скоро таинство постиг,

И мне наскучил их несвязный И оглушающий язык.

57

Конечно, отчетливо сознавая неминуемую условность, схематичность такого деления, в известной мере соответствующего объективной картине и проводимого

58

в целях более удобного изложения.

59

Сохраняем написание Лермонтова.

60

В стихотворении видят то ироническую любовную элегию, адресованную женщине, то инвективу, обращенную к Богу.

61

Легко заметить, что как сама «благодарность», так и просьба о смерти для христианина — греховны.

62

Наряду с прямым значением слова «пустыня», встречаемым, например, в стихотворении «Три пальмы» («Без пользы в пустыне росли и цвели мы...»), Лермонтов широко употребляет слово «пустыня» в переносных значениях (пустыня как синоним жизни, место странствий, край изгнания, безлюдный остров, бесчувственные, бездушные люди, светское окружение, безлюдье, пустынь, т.е. обитель отшель-ника-богомольца, удалившегося от мирских сует, психологическая характеристика душевного состояния лирического «я»). Почти во всех этих случаях в слове «пустыня» оживляются эмоциональные ореолы. Лермонтов переносит все вторичные, косвенные, эмоциональные значения слова «пустыня» из внешнего мира в мир внутренний, либо прямо описывая сознание лирического героя, либо предельно сближая его с иными персонажами и явлениями.

И.З. Серман, толкуя стихотворение как элегию-воспоминание о героическом времени и отмечая смешение исторического стиля («колокол на башне вечевой») с расхожим стилем романтической лирики («толпа»), утверждает, что автор объединяется с «толпой», употребляя слова «нас», «нам» (см.: Серман Илья. Михаил Лермонтов. Жизнь в литературе. 1836-1841. Славистический центр гуманитарного факультета Еврейского университета в Иерусалиме, 1997. С. 181). В данном случае, однако, голоса автора и «толпы» не совпадают: во второй части явно «говорит» «толпа», для которой автор-поэт и есть «осмеянный пророк». Это не значит, что лирический герой не принимает упреки «толпы», но до заключительной строфы укоризны брошены все-таки не от его лица.

63

Исследователи единодушно видят в этих мыслях Лермонтова влияние сенсимонизма.

Такого рода кризис не надо путать с кризисом таланта, с исчерпанностью поэтического дарования. Идейный и творческий кризис связан с плодотворными поисками нового содержания, новых художественных идей. Он как раз свидетельствует о том, что талант не покинул автора.

64

Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., Про-гресс-традиция, 2002. С. 108.

65

См.: Эткинд Е.Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVII-XIX веков. М., 1999. С. 88.

66

Лермонтов мог, разумеется, учесть точки зрения A.C. Хомякова и H.A. Полевого, о которых упоминается в научной литературе, но сами эти деятели не выведены непосредственно в стихотворении.

67

Как известно, Лермонтов придавал решающее значение именно осознанности оценок действительности. Хуже всего, говорил он, не то, что огромное большинство населения страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая, не понимая этого.

68

Ю.М. Лотман в статье «Поэтическая декларация Лермонтова» (Лотман Ю.М.

О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 530-542) объясняет отказ Писателя обнародовать «обличительные» стихи с возникавшей в те годы в Европе и в России эстетикой реализма, с подчеркнутым объективизмом «научного» подхода и с опасностями, порождаемыми ими: «Во-первых, смешивался (или мог смешиваться) отказ от дидактического морализирования с отказом от моральной оценки. А это было особенно опасно в связи со вторым аспектом: представление о социальном организме как патологическом, о том, что под покровом приличий в свете царит преступление, делало патологию и преступление основой литературных сюжетов. Отсутствие моральной оценки легко могло слиться с романтической поэтизацией зла» (С. 539).

69