История русской литературы XIX века. В трех частях. Часть 1 1800-1830-е годы

Очевидно, что источник этой грусти не связан непосредственно с крахом декабристского движения. Еще в 1911 году знаток жизни и творчества Грибоедова Н. К. Пиксанов замечал: «По всему складу своего ума, скептического, проницательного и холодного, он не мог разделять того увлечения, которое горячей волной охватывало Кюхельбекера, Одоевского, Рылеева. И мы знаем, что в то время, когда эта волна поднималась все выше, личное настроение Александра Сергеевича становилось все мрачнее. В 1824-1825 годах он духовно был совершенно чужд политическим интересам… Биографическая традиция сохранила ироническую фразу Грибоедова, которую он, говорят, часто повторял смеясь: „Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт в России“, – и другую, дружески резкую фразу по адресу декабристов и их иллюзий: „Я говорил им, что они дураки“…

В то время, когда в Петербурге и Москве возникали тайные политические организации и в них горячо обсуждались вопросы о палатах депутатов (по-тогдашнему „камерах“), присяжном суде и других государственных учреждениях, – в те же дни в только что написанной художественной комедии пустой и пьяный болтун тоже гремел о „секретнейшем союзе“, „тайных заседаниях“, „о камерах присяжных“, о „радикальных лекарствах“ и проч. Несомненно, сам Грибоедов и не думал сравнивать с Репетиловым лучших представителей общественного движения, из коих многих искренно любил и уважал. Но он видел „слабые, ребяческие стороны общества“, и это отразилось в „Горе от ума“ монологами Репетилова».

Грибоедов не пережил ту фазу глубокого разочарования в печальных итогах восстания 14 декабря, через которую прошли все участники заговора, потому что он никогда не был им очарован. Источники скептицизма автора «Горя от ума» были гораздо более глубокими. Грибоедов коснулся их в очерке «Загородная поездка», в котором он рассказал о своем путешествии в Парголово летом 1826 года: «На высоты! на высоты! Подалее от шума, пыли, от душного однообразия наших площадей и улиц. Куда-нибудь, где воздух реже, откуда груды зданий в неясной дали слились бы в одну точку, весь бы город представил из себя центр отменно мелкой, ничтожной деятельности, кипящий муравейник». Таким видится Грибоедову чиновный Петербург, столица петровского периода русской истории, с Парголовских высот.

И вот здесь, на этих высотах, автор сталкивается с жизнью народа: «Вдруг послышались нам звучные плясовые напевы, голоса женские и мужские… Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги?… Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полу европейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!… Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами». За этой картиной скрывается горькая мысль Грибоедова о драматизме петербургского периода русской истории: «Возвратились опять в Парголово; оттуда в город. Прежнею дорогою, прежнее уныние… И чем ближе к Петербургу, тем хуже: по сторонам предательская трава; если своротишь туда, тинистые хляби вместо суши».

Автора «Горя от ума» преследовала мысль о коренной поврежденности дворянской прослойки русского общества, утратившей связи с родной землей, с культурными устоями и верою народа. А. Н. Пыпин в своей «Истории русской литературы», опираясь на свидетельства друзей Грибоедова, замечал: «Любил он ходить в церковь. „Любезный друг, – говорил он, – только в храмах Божиих собираются русские люди, думают и молятся по-русски. В русской церкви я в отечестве, в России! Меня приводит в умиление, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение одушевляло набожные души. Мы – русские только в церкви, а я хочу быть русским“».

Именно эта особенность в душевном укладе Грибоедова, по мнению Н. К. Пиксанова, мягким отблеском озаряла его суровые черты. В 1828 году Кюхельбекер в письме, посланном украдкой из Динабургской крепости, обращаясь к Грибоедову, сказал: «Прости! До свидания в том мире, в который ты первый заставил меня верить!» А в дневнике 1832 года Кюхельбекер замечал: «Он был, без всякого сомнения, смиренный и строгий христианин и беспрекословно верил учению св. Церкви».