История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции

К этому Боков не был подготовлен. И оказался в руках ловких и юрких советников, которые стали помогать ему думать. Ему что-то предлагали, а «Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал: – обязательно. В двадцать четыре часа.

Что ж, у него – живо. Революция – всё на парах, одним махом, в двадцать четыре часа».

Улыбчатые, угодливые люди окружили Бокова, помогают ему советами, помогают ему руководить уездом. И прежде всего бывший адвокат Лунёв, «благообразный, волосатый, с полупьяными наглыми глазами». Именно он, знаток человеческих душ, одним из первых подобрал ключи к девственной натуре Герасима Бокова. Он-то хорошо знает пути к людскому сердцу. «Вы царь и бог» – с такими комплиментами он проникал в душу Бокова. И Боков верил. Приказы, указы, распоряжения так и посыпались. Поборы, репрессии, мобилизации. Народ проклял его. И прежде всего отвергла его мать: «Я про него и слышать не хочу. Бусурман». Разумеется, скоро кончилась власть этого временщика: «А кто-то считал его грехи, считал… Где-то далеко в столицах, в советах, думали, почему мужики бунтуют. Крестьянская власть, а мужики: «долой эту власть». И вот додумались, и подул новый ветер». Этот ветер в лице сознательных партийцев смахнул с лица земли Боковых. Но таким, как Лунёв, удалось снова приспособиться, снова остаться товарищем Лунёвым, уж слишком он знает пути к людским сердцам. Никто добрым словом не вспомнил о Бокове, даже те, кому он, пользуясь своей властью, давал поблажки. Никто не жалел о нём, «в городе открыто служили благодарственные молебны: о избавлении». Бабы, встречаясь с Митревной, «напрямки и радостно» говорили ей о расстреле сына. «И от этих слов каменела Митревна, на людях молчала. Молча наберёт в ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдёт домой. Сгорбленная, старая. А бабы смотрят ей вслед – и злорадство, и жалость в глазах. И только закрыв калитку, Митревна вдруг преобразилась – шла к крыльцу, качаясь, плача, порой вопила в голос – старушечьим слабым вопом… Теперь ей некого было ждать… и ждала чего-то… до глубокой ночи».

А. Луначарский называл повесть «Повольники» самым ярким из произведений А. Яковлева. Он отмечал, что оно, безусловно, ставит его в самые передние ряды современных писателей. Подчёркивал значительность поставленных писателем проблем, а также присущее ему знание народной жизни. А. Луначарский писал, что с замечательной глубиной показано, как слепые стихии бунтарской разбойничьей народной силы влились в революцию, какова была их вредная и в то же время горькая судьба… и как силы эти должны были прийти непременно в столкновение со всё более дисциплинированными, со всё более организованными силами.

Среди ранних рассказов особенно выделяется «Мужик», написанный в 1920 году и подвергшийся несправедливой критике со стороны рапповцев. Налитпостовцы обвинили Яковлева в том, что он проповедует абстрактный гуманизм, любовь к тому, что должно быть уничтожено. Разгорелась дискуссия. И, как часто бывало в те времена, много несправедливого было высказано по недоразумению: только из-за того, что не разобрались в творческом замысле. Случай, о котором рассказывает А. Яковлев, действительно может показаться неправдоподобным. Русского солдата Никифора Пильщикова посылают в разведку. Осторожно пробираясь в темноте, он случайно натыкается на спящего «австрияка», забирает у него ранец, винтовку и возвращается в расположение своей части. Его командир сначала недоумевает, потом приходит в ярость, и всё кончается тем, что офицер «будто и не хочет, а смеётся». Пильщиков так и ушёл «полный недоумения». За что же офицер обругал солдата? За то, что русский солдат при виде спящего австрийца увидел в нём такого же, как и он сам, трудового человека. Не врага, а именно человека, сморённого усталостью, вечными переходами с места на место, бессмысленностью братоубийственной войны. Он мог бы убить, мог бы связать его. Но в душе Пильщикова, как и в характере русского человека вообще, издавна закрепился принцип: «Лежачего не бьют». Ему бы не воевать, а пахать, сеять пшеницу, обихаживать скотину. Все его мысли, чувства, действия связаны с землёй, с крестьянским трудом. Нужно бы ему пробираться по пшенице, но нет: и хоть разум подсказывал ему дорогу, душа крестьянская воспротивилась: «Только в неё шагнул, а она как зашумит сердито, словно живая: «Не топчи меня». Аж страшно стало. Да и жалко: хлеб на корню мять – нет дела злее». Так и пошёл искать межу. По своему характеру он доверчив, добр, совестлив, чуточку наивен. Он легко поверил в солдатскую болтовню, будто земля каждую ночь плачет, поверил просто потому, что и самому ему приходили в голову мысли самостоятельные, беспокойные, обжигающие, о земле, о родных Шиханах. Да и как земле не плакать. «Ведь в каждый бой тысячами гибнет крестьянский люд. Земля – всем им родная… каждого жалко… Вот кто его пожалеет. Вот кто с ним родной. Земля. Он посмелел. Показалось, – родное всё кругом, как в Шиханах. И земля, и запах травы, и звёзды на небе».