История русской революции, том 2, Октябрьская революция

Но если матросы согласны еще отложить на известный срок генеральный расчет с февральским режимом, то они не хотят ни одного лишнего дня терпеть над своей головой офицеров-корниловцев. Начальство, которое было навязано им правительством после июльских дней, почти везде и всюду оказалось на стороне заговорщиков. Кронштадтский Совет немедленно устранил правительственного коменданта и поставил собственного. Теперь уже соглашатели не кричали об отложении кронштадтской республики. Однако дело далеко не везде ограничивалось одним смещением: в нескольких местах дошло до кровавой расправы.

"Началось в Выборге, - говорит Суханов, - с избиения генералов и офицеров рассвирепевшими и впавшими в панику матросско-солдатскими толпами". Нет, это не были рассвирепевшие толпы, и вряд ли можно в данном случае говорить о панике. 29-го утром была передана от Центрофлота коменданту Выборга, генералу Орановскому, для сообщения гарнизону, телеграмма о мятеже ставки. Комендант телеграмму задержал на целый день и на запросы о происходящих событиях ответил, что никакого извещения им не получено. При произведенном матросами обыске телеграмма была найдена. Пойманный с поличным генерал заявил себя сторонником Корнилова. Матросы расстреляли коменданта и вместе с ним двух других офицеров, объявивших себя его единомышленниками. У офицеров Балтийского флота матросы отбирали подписку в верности революции, и когда четыре офицера линейного корабля "Петропавловск" отказались дать подписку, заявив себя корниловцами, их, по постановлению команды, тут же расстреляли. [216]

Над солдатами и матросами нависала смертельная опасность. Кровавая чистка предстояла не только Петрограду и Кронштадту, но всем гарнизонам страны. По поведению своих воспрянувших духом офицеров, по их тону, по их косым взглядам солдаты и матросы могли безошибочно предвидеть свою участь в случае победы ставки. В тех местах, где атмосфера была особенно горяча, они спешили перерезать врагам дорогу, противопоставляя чистке, намеченной офицерством, свою матросскую и солдатскую чистку. Гражданская война имеет, как известно, свои законы, и они никогда еще не считались законами гуманности.

Чхеидзе немедленно послал в Выборг и Гельсингфорс телеграмму, осуждающую самосуды как "смертельный удар для революции". Керенский, с своей стороны, телеграфировал в Гельсингфорс: "Требую немедленно прекращения отвратительных насилий". Если искать политическую ответственность за отдельные самосуды - не забывая при этом, что революция в целом есть самосуд, - то ответственность в данном случае целиком ложилась на правительство и соглашателей, которые в минуту опасности прибегали к революционным массам, чтобы затем снова выдавать их контрреволюционному офицерству.

Как во время Государственного совещания в Москве, когда с часу на час ожидался переворот, так и теперь, после разрыва со ставкой, Керенский обратился к большевикам с просьбой "повлиять на солдат стать на защиту революции". Призвав матросов-большевиков для защиты Зимнего дворца, Керенский не выпускал, однако, своих июльских пленников из тюрьмы. Суханов пишет по этому поводу: "Положение, когда Алексеев шушукается с Керенским, а Троцкий сидит в тюрьме, было совершенно нестерпимо". Нетрудно представить себе то возбуждение, какое царило в переполненных тюрьмах. "Мы кипели возмущением, - рассказывает мичман Раскольников, - против Временного правительства, которое в столь тревожные дни... продолжало гноить в "Крестах" таких революционеров, как Троцкий... "Какие трусы, ах, какие трусы, - говорил на прогулке Троцкий, прохаживаясь с нами по кругу, - им надо немедленно объявить Корнилова вне закона, чтобы любой преданный революции солдат почувствовал себя вправе его прикончить".

Вступление войск Корнилова в Петроград означало бы прежде всего истребление арестованных большевиков. В приказе генералу Багратиону, который должен был с авангардом вступить в столицу, Крымов не забыл [217] особо указать: "Установить охрану тюрем и арестных домов, но лиц, там ныне содержимых, ни в коем случае не выпускать". Это была целая программа, вдохновлявшаяся Милюковым с апрельских дней: "ни в коем случае не выпускать". Не было в те дни в Петрограде ни одного митинга, на котором не выносилось бы требование освобождения июльских заключенных. Делегации за делегациями тянулись в Исполнительный комитет, который, в свою очередь, посылал своих лидеров на переговоры в Зимний дворец. Тщетно! Упорство Керенского в этом вопросе тем замечательнее, что в течение первых полутора-двух суток он считал положение правительства безнадежным и, следовательно, обрекал себя на роль старшего тюремщика, охраняющего большевиков для генеральской виселицы.