История с приведениями

Перед ним стояли отбивная и бокал вина; в одной руке он держал вилку, а в другой - дядин нож с костяной рукояткой.

Дон расстегнул пуговицу на его рубашке и направил туда лезвие ножа.

- Я устал от твоих шуток. Ты не мой брат и я не в Нью-Йорке. Я в комнате мотеля во Флориде.

- И ты не выспался, - сказал брат. - Ты выглядишь ужасно, - Дэвид облокотился на стол и сдвинул большие солнечные очки на лоб. - Но, возможно, ты и прав. Тебя ведь это не удивляет, не так ли?

Дон покачал головой. Глаза брата были ее глазами, хотя она и скопировала их удивительно точно.

- Я знаю, что я прав.

- Насчет девочки в парке? Конечно. Конечно, ты был прав. Ты ведь долго искал ее, так?

-Да.

- Но ведь через несколько часов бедная сиротка Анджи опять будет в парке. Лет в десять-двенадцать она будет как раз для Питера Бернса, как тебе кажется? Ну, правда, бедный Рики покончит с собой гораздо раньше.

- Покончит с собой?

- Это ведь так легко устроить, дорогой брат.

- Не зови меня братом, - сказал Дон.

- О, но мы же братья, - Дэвид улыбнулся.

В комнате мотеля с постели встал неряшливо одетый негр, снимая с шеи саксофон.

- А теперь послушай меня. Узнал?

- Доктор Заячья лапка.

- Собственной персоной.

Лицо его было тяжелым, властным, и на нем был не клоунский наряд, как воображал Дон, а поношенный коричневый костюм со светлыми, почти розовыми заплатами. Его костюм тоже походил на пыльный мешок - от долгой жизни в дороге. И глаза его были пусты, как у девочки, - только белки их пожелтели, как клавиши старого рояля.

- Я о тебе не думал.

- Какая разница? Там есть много такого, о чем ты и подумать не можешь, доверительный голос музыканта вторил тембру саксофона. - Пара легких побед не означают, что ты выиграл войну. Я много видел таких людей. Ты привез меня сюда, Дон, но куда ты денешь себя? Куда ты денешься от того, что не можешь даже вообразить?

- Я могу стоять с тобой лицом к лицу, - сказал Дон. - Слышишь, старый шут?

Доктор Заячья лапка рассмеялся - глухо и мерно, как камешек, прыгающий по волнам, и Дон вдруг очутился в апартаментах Альмы Моубли среди знакомых ему вещей, и перед ним на кушетке сидела сама Альма.

- Ну в этом нет ничего нового, - проговорила она, все еще смеясь. - Мы с тобой много раз были лицом к лицу. И в долгих позициях тоже.

- Убирайся, - сказал он. Превращения начали действовать на него: в желудке горело, в голове отдавались глухие удары.

- Я думала, ты привык, - сказала она своим переливчатым голосом. - Ты ведь знаешь о нас больше, чем любой другой на этой планете. Если тебе не нравятся наши характеры, то уважай хотя бы наши таланты.

- Я уважаю их не больше, чем трюки фокусника из ночного клуба.

- Тогда я научу тебя уважать их, - она склонилась вперед, и теперь это был уже Дэвид с разбитым черепом, залитым кровью, с вывороченной, переломанной челюстью.

- Дон? Ради Бога, Дон.., помоги мне, - Дэвид сполз на бухарский ковер, пачкая его кровью. - Сделай же что-нибудь. Дон.., ради Бога.

Дон не мог этого выдержать. Он знал, что, если он нагнется к телу брата, они убьют его и с криком "Нет!" бросился к двери. Дверь распахнулась в темную комнату, полную людей, что-то наподобие ночного клуба ("Я сказал "ночной клуб", и она ухватилась за это", - подумал он), где белые и черные люди сидели за столиками лицом к эстраде.

На краю эстрады сидел доктор Заячья лапка и кивал ему. Саксофон опять висел у него на груди и он перебирал пальцами кнопки, пока говорил.

- Видишь, малыш, тебе придется уважать нас. Мы можем взять твой мозг и превратить его в кукурузную кашу, - он спрыгнул с эстрады и пошел к Дону. Скоро, - из его широкого рта теперь исходил нежный голос Альмы, - скоро ты уже не будешь знать, где ты и что ты делаешь, все внутри тебя смешается, и ты не сможешь уже отличать правду от лжи, - он поднял саксофон и опять заговорил голосом доктора. - Видишь эту трубу? В нее я моту говорить девчонкам, что я люблю их, и это, быть может, ложь. Еще я могу говорить в нее, что я голоден, и это, быть может, правда. Но я моту сказать еще что-нибудь замечательное, и кто знает, правда это или ложь? Остается догадываться. Сложное дело.

- Здесь слишком жарко, - сказал Дон. Ноги его дрожали, в голове продолжали отдаваться удары. Другие музыканты на эстраде готовились к выступлению; он боялся, что если они заиграют, музыка разорвет его в клочья. - Может, пойдем?

- Как хочешь, - сказал доктор Заячья лапка, и его желтые белки заблестели.

Тут ударил барабан, потом вступили литавры, звон меди наполнил воздух, и оркестр разом грянул что-то, поразившее его, как удар...

И он шел по пляжу с Дэвидом, оба босые, и он не хотел смотреть на Дэвида в его жутком могильном костюме, поэтому он смотрел на море, и на чаек, и на пятна нефти на воде, блестевшие под лучами солнца.

- Они просто ждут, - сказал Дэвид, - они могут ждать сколько угодно, пока мы не свалимся, понимаешь? Поэтому мы и не можем их победить. Можно выиграть несколько поединков, как ты в Милберне, но поверь мне - теперь они не оставят тебя в покое. И правильно сделают. Это не так уж плохо.

- Нет, - прошептал Дон.