История села Мотовилово. Тетрадь 16. 1930-1932

Марфа, охнув, зажала окровавленную щёку, застонала, запричитала. На пол закапала старушечья, темноватая кровь… Как бы подслушивая Семионовы мысли, его кобыла вдруг остановилась, он её понукать, а она изноровившись ни с места, он ей кнута, а она лягается и не хочет производить пашню дальше. Семион похлопотав около лошади даже весь вспотел, и только потом догадался о причине её норова. Засунув руку под хомут, он обнаружил натёртость на лошадин, нащупал шишку с добрый кулак. Подвязав подкладку, чтоб хомут не тёр, Семион снова двинулся с плугом по борозде. Пронзительный ветер, ещё сильнее начал холодить его вспотевшее во время хлопот тело, и вскоре он почувствовал, что сильно промёрз. Но бросить работу до окончания дня нельзя, и он терпеливо дорабатывал до конца урочного времени. И дрожа всем старческим телом, Семиону всё же подумывалось: «как бы поскорее закончить пахоту и поехать домой, отогреть свои иззябшие кости в тепле своей избы». Но видя, что его спарщики, товарищи по пахоте преимущественно молодые колхозники, всё ещё задорно продолжают пахать Семиону в досаде, с упрёком подумалось: «Им-то что, они неугомонная молодёжь. Им любая работа в игрушку, а мне старику каково, уж видно для меня – тяни лямку пока не выроют ямку!» Приехав домой, и распрягши лошадь, сдав её конюху, Семион поспешил домой.

– Эх, Марфа, нынче что-то я озяб до самых костей меня ветром пробрало! – разуваясь из лаптей, пожаловался Семион старухе.

Он долго копошился, развязывая верёвочные узлы от холода закоченевшими руками. И забравшись на печь греться, он перемёрзшими руками перво-наперво дымно закурил. Сквозь облако зеленовато-сизого табачного дыма, едва виднелось его худое, по–стариковски дряблое и морщинистое, похожее на печёное яблоко лицо. На призыв Марфы ужинать, Семион не слез с печи, пожалуясь на немощь, охватившую его всё тело. Старик, по всей видимости, крепко простыл и тяжело заболел. В пылающем жару, Семион пролежал три дня, и на четвёртый день улучшения в его здоровье не было, от поездки в больницу он наотрез отказался. Для облегчения, накидывала ему Марфа горшки на спину и это не помогло, а наоборот вроде-как отняло последние силы. Он лежал на лавке вверх лицом, тяжко дыша и не издавал ни единого звука, едва поддавая признаки жизни. Бабы и старухи, навещавшие больного, отозвав в сторонку Марфу, предугадано, украдкой нашёптывали ей на ухо.

– Нет, он уж не жилец, вышь он уж в однулук дышит. Вот-вот изойдёт. Чего уж тут видимый конец, – пророчили Марфе старухи.

На шестые сутки своей болезни в ночи Семион скончался. Не пришлось старику пожить подольше при колхозной жизни, не пришлось ему избавиться от вечной бедности, не пришлось избавиться хотя бы от рванного кафтана и от дыроватых от износа лаптей. На третий день, как он умер, его хоронили. По улице медленно передвигалась похоронная процессия. За гробом шла сгорбленная Марфа и её, и Семионовы родственники. Издали видно, как у многих баб и старух руки сложенные крестным знаменем крестят в грудь, головы наклоняются в истовых поклонах, у некоторых из провожающих видны на глазах слёзы.

Покров. Водяная мельница и Рыбкин

Вот и снова осень. Вот и снова Покров… Как только отошла обедня и люди придя домой только что пообедали, а на улицах села уже появились первые пьяные. На улице Забегаловке, призывно заиграла гармонь, это Миша Комаров вышел из дома со своей восьмипланочной гармонью. Которая басовито заиграла в его руках. На призыв голосистой гармони вышли из домов на улицу парни-женихи, выпархивали нарядные, как маков цвет девки. Как и обычно среди первых пьяных, по улице промотался Федя Дидов. Он как шестоломный впёрся в дом к Савельевым и своим ломанием взбулгачил всю их семью.

– И когда ты головушка, только успел нахлестаться-то? Обедня только-только отошла, и мы не успели пообедать, а ты уже налычался! – упрекнул Федю Василий Ефимович, страшно не любивший Федино пьяное ломанье.

А Федя, окинув пьяным взором стол, и оценив содержание стоящей на нём выпивки и закуски, помнил в себе:

– Тут есть поживиться, и выпивка есть и закусить есть чем. Эх, налей-ка Василий Ефимыч стакашок, у меня видимо губу разъело!

Хозяин из уважения к гостю налил два стакана самогонки, и они, взаимно звонко чокнувшись, выпили. Федя, развязно сидя на деревянном диване, принялся смачно закусывать сырой свининой, специально нарезанной для закуски. Кошка, сидевшая под столом напоминая о своём присутствии, настойчиво тёрлась о Федины ноги, просила есть, чтоб кто-нибудь бросил ей с праздничного стола кусочек мяса. Федя, учуяв кошкины хлопоты, пнул её ногой, от чего та испугалась и бросилась наутёк.

– На дворе куры ощипываются, должно быть к дождю! – возвестила бабушка Евлинья возвращаясь со двора, куда она ходила по своей надобности.

– А мы дождя и грязи не боимся – пьяному море по колено! – пьяно ухмыляясь проговорил Федя, который успел подцепить ещё полный гранённый стакан и выпить его до дна.