История семилетней войны

Все это еще увеличивало пренебрежение германских войск к французам; никогда оно не проявлялось в такой степени относительно храброго народа и не было скрываемо даже в самых критических обстоятельствах. Вот один разительный пример: прусский гусар был пойман французами и приведен ими в лагерь. Клермон сам пожелал с ним говорить, так как взятие в плен прусского гусара было весьма большой редкостью. Плененный принадлежал к Черному полку, каждый всадник которого одет был в черное и на кивере красовалась у него мертвая голова, символ смерти; это был живой memento mori[157]. Один вид такого предвестника смерти, вооруженного острой саблей, внушал ужас. Эти гусары были пугалом для самых храбрых французских полков. По слухам, они при малейшем сопротивлении не давали пощады, а гусары сами подтверждали эту молву, чтобы тем легче было побеждать. Появление их производило невероятное действие. Целые отряды обращались в бегство, завидя нескольких гусар, и нередко один из этих черных всадников приводил в союзный лагерь целую толпу пленных. В бой они шли точно на танцы и никогда не возвращались без добычи. Между легкими прусскими войсками они отличались великодушием и геройской неустрашимостью, иллюстрацией чего может служить следующее. Гусар полонил австрийского офицера, который, согласно военному обычаю, тотчас же отдал ему часы и кошелек. Пруссак возвратил то и другое, говоря: «Вы в плену и потому нуждаетесь в деньгах. Вот это, – тут он ударил по сабле, – всякий день снабжает меня ими». Этот Черный полк должен был однажды во время ожесточенного боя выдерживать неподвижно убийственную пальбу из орудий. Офицер спокойно курит трубку, а когда два гусара, сраженные ядрами, опрокидываются с лошадей, он кричит остальным: «Смирно, дети! Когда один падает, остальным сейчас же сомкнуться; на то мы здесь и стоим». В другом сражении один тяжело раненный офицер, падая с лошади, закричал своим гусарам: «Вперед, вперед! На врага! На меня не обращайте внимания». Такие примеры должны были возвысить в воинах понятие о долге и умалить страх перед смертью.

Разговор французского полководца с плененным гусаром производился при помощи переводчика. На вопрос, где находится лагерь Фердинанда, он отвечал: «Там, где вы не будете его атаковать». Его спросили, как велика армия короля. «Найдите ее и сосчитайте, если у вас на это хватит храбрости», – был ответ. Клермон не счел себя оскорбленным такой дерзостью; напротив, она ему понравилась, и он спросил гусара, много ли у его короля таких солдат. Человек с мертвой головой отвечал: «Я самый плохой, иначе я не был бы теперь у вас в плену». Для французов было большой загадкой найти подобные воззрения вне Франции. Гусар был выпущен, и Клермон подарил ему луи дор. Пруссак взял его, и, хотя сам был обобран и без гроша, но тут же, на глазах полководца, отдал монету одному французскому солдату, говоря, что не хочет принимать подарков от врагов своего народа. Ему предложили офицерский чин на французской службе; гусар ответил с презрительной усмешкой, что он пруссак.

Подобные черты характеризируют дух народа и эпохи. Такое благородство чувств у рядового могло выработаться лишь национальными принципами и убеждениями; поэтому такой поступок не изумил немцев, и хотя он сделался гласным, но имя пруссака осталось неизвестным.

Долг историка отмечать подобные эпизоды; он приятен, когда они делают честь его народу. Но не должно ему умалчивать и о подвигах врага. Упомянутый выше маркиз Армантьер взял город Целле. Дворянство и граждане выслали депутатов, умоляя о пощаде. Армантьер отвечал: «Господа! Я пришел сюда для вашего блага; но будьте уверены, что я постараюсь вам повредить как можно меньше». И он сдержал слово. По окончании войны он выслал из Франции целльскому священнику энциклопедический словарь, считавшийся тогда знаменитейшей книгой[157a]. При этом он писал ему: «Вы слишком много подали мне поводов оказать пользу вашим несчастным согражданам, и я хочу вам поэтому засвидетельствовать свою справедливую благодарность».