История сироты

– Мы можем прерваться на короткий перекус. А затем мы начнем снова.

Мы спускаемся вниз. Я проглатываю чашку чуть теплой воды, которую Астрид наливает мне из термоса. Плюхнувшись на один из матов, она достает хлеб и сыр из маленького контейнера.

– Не ешь слишком много, – предупреждает она. – У нас есть время только на короткий перерыв, и будет плохо, если у тебя начнутся колики.

Я откусываю хлеб, который она дала мне, оглядывая тренировочный зал, который теперь полон людей. Глаза останавливаются на грузном парне лет двадцати, стоящем в проеме. Я вспоминаю, что видела его прошлой ночью. Что тогда, что сейчас, он бесцельно стоит и, сгорбившись, смотрит на окружающих.

– Держись от него подальше, – произносит Астрид, понизив голос. – Это сын герра Нойхоффа, Эммет. – Я жду, что она продолжит, но она замолкает. Эммет унаследовал округлую фигуру своего отца, но она ему не идет. Он сутулый, штаны не сидят вплотную, болтаются в районе подтяжек. У него неприятная ухмылка.

Чувствуя беспокойство, я поворачиваюсь обратно к Астрид.

– Это всегда так тяжело? Тренировка, я хочу сказать.

Она смеется.

– Тяжело? Здесь, на зимовке, – это отдых. Тяжело – это когда у тебя два или три выступления подряд в дороге.

– В дороге? – Я представляю дорогу, длинную и пустынную, как та, которой я шла ночью, когда убежала с вокзала с Тео.

– В первый вторник апреля мы уедем отсюда, – объясняет она. – Как у тебя с французским?

– Сносно. – Я учила его пару лет в школе и обнаружила, что мне неплохо даются языки, но так и не избавилась от акцента.

– Хорошо. Сначала мы поедем в Овернь, в город Тьер.

Отсюда до него несколько сотен километров, думаю я, вспоминая карту на стене в школе. Эти земли находятся за пределами немецкой оккупации. До последнего года я не бывала нигде, кроме Голландии. Она продолжает называть список городов во Франции, где будет выступать цирк. Голова у меня идет кругом.

– Не так уж и много на этот раз, – заканчивает она. – Мы ездили и дальше: Копенгаген, озеро Комо. Но во время войны это невозможно.

Я не разочарована, ничуть – я и не мечтала, что смогу побывать где-то, кроме Германии.

– Будем ли мы выступать в Париже?

– Мы? – повторяет она. Я осознаю свою ошибку слишком поздно: это Астрид решать, включать ли меня в программу, а делать это самой – это явно перебор. – Ты должна доказать, что достойна этого, прежде чем сможешь присоединиться к нам.

– Я хотела спросить, поедет ли цирк в Париж? – Я быстро исправляюсь.

Она качает головой.

– Слишком сильная конкуренция с французскими цирками. И слишком дорого. Но когда я жила в Берлине…

– Я думала, ты выросла в Дармштадте, – встреваю я.

– Я родилась в цирковой семье, которая жила здесь. Но уезжала на некоторое время, когда была замужем. – Она крутит золотую сережку в левом ухе. – До Петра. – Ее голос становится мягче.

– Петр… Это тот мужчина, который был с тобой вчера? – Тот мрачный мужчина, который сидел в углу комнаты, курил и мало разговаривал. Его темные глаза будто горели тогда.

– Да, – отвечает она. Ее взгляд вдруг становится настороженным, дверь захлопывается. – Ты не должна задавать так много вопросов, – добавляет она, снова став резкой.

«Я спросила лишь о паре вещей», – хотела сказать я в свою защиту. Но иногда один вопрос может равняться и тысяче – как прошлой ночью, когда герр Нойхофф спросил меня о моем прошлом. И все же я столько всего хотела бы узнать об Астрид: куда делась ее семья, почему она выступает теперь с цирком герра Нойхоффа.

– Петр – клоун, – говорит Астрид. Я оглядываю тренировочный зал и тех артистов, которые недавно зашли, жонглера и человека с обезьяной, но не вижу его. Я вспоминаю его крупные казачьи черты лица, усы, уходящие вниз, дряблые щеки. Он, судя по всему, грустный клоун, это так подходит нынешнему безрадостному времени.

И тут же, как по команде, в тренировочный зал входит Петр. На нем нет никакого грима, который я ожидала бы увидеть на клоуне, но он одет в мешковатые штаны и в шляпу с мягкими полями. Он встречается глазами с Астрид. Здесь много других людей, но внезапно я чувствую себя третьей лишней в пространстве, которое появляется между ними. Он не подходит ближе, но я вижу, как он к ней относится, по тому, как он исследует ее лицо. Он подходит к фортепьяно в дальнем углу зала и говорит с человеком, сидящим за ним, человек начинает играть.

Когда Астрид поворачивается ко мне, у нее снова жесткое и деловитое выражение лица.

– Твой брат, – говорит она, – совершенно на тебя не похож.

Она застигла меня врасплох этой резкой сменой темы.

– У моей матери, – фантазирую я, – была очень темная кожа. – Я прикусываю язык, пытаясь унять свою привычку предоставлять окружающим слишком много информации. Я готовлюсь к волне новых вопросов, но Астрид, похоже, предпочла оставить меня в покое и продолжает есть в тишине.

В конце нашего театрального зала Петр репетирует свой номер, марширует вразвалочку, шагая на вытянутых ногах, изображая – с намеренным преувеличением – шаг немецкого солдата. Глядя на него, я начинаю нервничать. Я поворачиваюсь к Астрид.