История советской фантастики

Разумеется, прочитав статью, Кургузов употребил всю свою власть и все свое влияние, чтобы наказать и автора, и журнал. Это ему вполне удалось. Пожалуй, никто из критиков, которые кучковались вокруг «Правды», «Известий», «Литгазеты», «Советской культуры» и других изданий, не оставил без внимания публикацию в «Новом мире». Людмила Скорино, например, писала в «Знамени»: «Нет, товарищ Померанцев, у вас получилась искаженная картина литературы…», Николай Лесючевский в «Литгазете» грозно интересовался, каким образом «проникла подобная статья в печатный орган Союза советских писателей», а Владимир Ермилов, назвавший свою статью в «Правде» «За литературу великой мечты!», на примере публикации В.Померанцева разглагольствовал «об ошибочных тенденциях в литературе и критике» («Автор, очевидно, забыл, что произведения тов. Кургузова в научной фантастике были и остаются лучшими, вдохновляющим примером профессионализма и идейности…»). Главный редактор «Нового мира» был немедленно убран со своего поста с формулировкой «за серьезные уклонения от партийного курса», Померанцев же на протяжении пяти последующих лет не смог опубликовать ни строки в центральных изданиях.

Чем же так испугала статья «Об искренности в литературе»? Конечно же, не тоном и не увесистостью обвинений в адрес своих оппонентов — ничего подобного там не было. Напротив, В.Померанцев писал очень спокойно, рассматривал примеры из текущей фантастической прозы без гнева, а даже с каким-то виноватым недоумением. Точность анализа, впрочем, сопровождала убийственность выводов: «Конечно, скука от книги С.Кургузова „Транзит: Антарктида — Луна“ объясняется и литературной беспомощностью. Но основное ее зло — в явной состроенности. На заводе ракетных кораблей, конечно, может идти борьба за наибольшую производительность труда, за ускорение сборки и так далее. Но борьба эта может стать фактом литературы лишь в случае, если в нее включаются мысли и чувства писателя. В романе нет, вероятно, греха ни против технологии промышленной сборки, ни против организации производства. В нем зато непростительный грех против искусства: он — роман деланный». Скорее всего, страх Кургузова вызвали нс столько критические замечания по поводу его собственного романа — хотя автор «Катапульты» уже и представить себе не мог, что его можно критиковать, — сколько подспудное стремление критика потеснить всю фантастику с господствующих позиций, усомниться в актуальности ее центральной темы. «Жюль Верн оказался пророком, а Бальзак не пророчествовал, — писал в заключение Померанцев. — Но Бальзак нам важнее Жюль Верна. Оправдавшейся догадке фантаста мы можем дивиться — и только…»

Несмотря на то, что опасная выходка Померанцева и «Нового мира» выглядела в ту пору единичной и оперативно была пресечена, Кургузов имел в дальнейшем известные основания для беспокойства. Прежней ясности отныне не существовало. Вынужденный по долгу службы поддерживать «линию» Хрущева, шеф Секции фантастов делал это без большого энтузиазма и без той истовости, с которой он служил Хозяину. Видимо, новых руководителей страны Кургузов считал классическими неудачниками, не сумевшими правильно воспользоваться двумя крупными козырями, которые были подарены им самой судьбой. Массовая реабилитация осужденных по «политическим» статьям могла бы сделать Хрущева национальным героем, однако она была проведена так по-российски бездарно, что вызвала, в конце концов, только раздражение по адресу секретаря-освободителя. Помимо этого, тут же начал крениться миф о нашем оборонно-космическом могуществе: после XX съезда КПСС (1956) зэки, вернувшиеся со «строек века» в Байконуре, Плесецке, Капустином Яре, Городомле и Томске-8, рассказывали — не взирая на все строжайшие запреты и подписки «о неразглашении» — о гнусной изнанке «лунных строек». Люди узнавали, что каждый будущий плацдарм для «шага в небо» обходился в три-четыре сотни тысяч жизней — обмороженных, больных, «доходяг», расстрелянных «по акту» (недаром Александр Солженицын чуть позже сделал своего героя-зэка Ивана Денисовича Шухова строителем именно на таком «объекте»).