История советской литературы. Воспоминания современника

А посмотрите, какие характеристики известных писателей слетают с его уст. Маяковский у них отягощен темным футуристическим прошлым. Федин — всего лишь колеблющийся интеллигент. Бабель — певец стихийного бунта. И так далее. Авербаха буквально все не устраивает в достойных именах талантливых художников. Он убежден, или делает вид, что убежден, будто настоящий писатель родится только между молотом и наковальней, как говорят Ильф и Петров. И настоящий, по его мнению, будет писать исключительно про бруски, про горящие буксы, про ведущие оси и другие изделия индустриального мира. А то, что такой «мастер» пишет не пером, а наковальней, на которой родился, ему это не важно…

— Видимо, — итожил рассказ Илья Львович, — не сносить бы головы ернику и еретику Багрицкому, если бы в апреле 1932 года специальным постановлением ЦК партии РАПП не был ликвидирован…

182

Писатель Борис Авксентьевич Привалов, автор сатирического романа «Садовое кольцо», рассказал, как на одном из заседаний секции юмора и сатиры в Доме литераторов оказался Корней Иванович Чуковский.

Узнав, о чем ведут речь «великие юмористы», он охотно согласился принять участие в беседе и поведал следующую историю из своей биографии.

— В 1905 году, — начал Чуковский, — я редактировал сатирический журнал «Сигнал». И вот в номере четвертом были помещены карикатуры на самого царя. Дело приняло серьезный оборот. Против главного редактора возбудили уголовное дело. Мне грозило по меньшей мере год крепости.

И тогда я решился обратиться к знаменитому адвокату Грузенбергу Оскару Осиповичу.

Выслушав мою просьбу, Грузенберг согласился: «Попытаюсь. Авось удастся…»

И вот мы в суде.

Я — на скамье подсудимых.

Оскар Осипович, который выглядит необыкновенно внушительно и импозантно, на месте адвоката.

В зале — никого.

Кроме моей жены Марии Борисовны, которая специально приехала в Питер, чтобы быть рядом со мной в трудную минуту.

А вот за судейским столом народу было много. В основном вельможи, сенаторы, которых привлекла сюда прежде всего возможность узреть и услышать, как схватятся адвокат Грузенберг с прокурором Камышанским. Они понимали, что «дело» для адвоката безнадежное, а потому и интересное. И прежде всего тем, что адвокат будет отбиваться от смертельных ударов обвинения.

Прокурор Камышанский начал речь крикливо, яростно:

— В то время, как революционное брожение кончилось поражением, а бунтовщики потерпели позорный крах, среди оголтелых литераторов нашлись такие, кто в этот момент вновь поднял преступную руку на священную особу государя императора…

Гляжу на Оскара Осиповича.

Он кажется совершенно подавленным.

Сердце мое уходит в пятки.

Жду.

После окончания обличительной речи прокурора поднимается Грузенберг и тихим, вкрадчивым тоном обращается к суду:

— Представьте себе, что я… на этой хотя бы стене. Рисую. Положим, осла. А проходивший мимо гражданин возьми и заяви: «Это прокурор Камышанский». /Тут зазвенел звонок председателя/. Так я вас спрашиваю: кто же оскорбляет прокурора? Я, рисующий осла, или прохожий, увидевший в нем сходство с… уважаемым блюстителем закона? Ответ однозначен, как, собственно, и в нашем деле.

Что делает мой подзащитный? Он рисует осла, дегенерата, идиота, а уважаемый прокурор Камышанский имеет смелость утверждать, что тут изображенасвященная особа здравствующего государя Николая Второго. И если он повторяет сие тут, мы можем привлечь его к ответственности и применить к нему грозную сто третью статью, сурово карающую за оскорбление его величества!..

И он обратил на растерянного прокурора град вопросов, последовательно обращаясь к помещенным в журнале карикатурам…

— Так меня оправдали, — завершил свое выступление Корней Иванович на секции сатириков и юмористов…

183

Мария Карловна Куприна-Иорданская вспоминала, как умели веселиться собиравшиеся на даче у ее приемной матери Давыдовой, издававшей журнал «Мир Божий», известные и молодые литераторы, среди которых были Горький, Бунин, Федоров, поэт В.Ладыженский. Трое последних особенно любили острить друг над другом, выдумывая при этом самые нелепые истории.

Особенно доставалось Владимиру Николаевичу Ладыженскому. Он будто бы приехал из своего пензенского имения в Ялту в третий раз свататься к сестре Чехова Марии Павловне. А посему стал ежедневно навещать Антона Павловича и жаловаться на судьбу.

— До того довел Чехова, — сочинял свою байку Бунин, — что вчера иду я мимо его дачи и слышу, как он говорит сестре: «Маша, посмотри, кто-то к нам идет. Если это ко мне Ладыженский, скажи, что я умер…»

184

Валентин Петрович Катаев зашел в парикмахерскую Дома литераторов.

Увидев писателя, парикмахер Моисей поинтересовался:

— Говорят, вы были в Ватикане… В соборе, где служил папа… И вам пришлось вставать на колени?

— Нет, я просто опустил — ответил Катаев.

— И что вам на это сказал папа? — любопытствовал Моисей.

— Он ничего не оказал. Он спросил.

— И о чем же он спросил?

— Он спросил: кто вас так плохо стриг?!..

185