История свободы. Россия

Некоторые интеллектуалы, конечно, принадлежат к высшим ступенькам иерархии, а остальные смотрят на них как на ренегатов, пособников власти, политиканов и дельцов, которые только притворяются образованными и творческими людьми. Разница между истинными писателями, которые могут говорить на нормальном человеческом языке, и литературными бюрократами – это опять-таки разница между правителями и подчиненными, самая глубокая и единственная граница в советской интеллектуальной жизни. Один из интеллектуалов-правителей, говоря вроде бы не о себе, а об интеллигенции вообще, сказал американскому журналисту, что она, интеллигенция, совсем не хочет, чтобы рабочим и крестьянам предоставили больше личной свободы. По его словам, если бы им дали слишком много свободы, на заводах и в деревнях могли бы начаться беспорядки – стачки, забастовки, а интеллигенция, самый уважаемый класс в советском обществе, не хочет, чтобы тот порядок, который гарантирует ей заслуженный престиж и обеспеченную жизнь, подвергался опасности. «Вы, конечно, понимаете?» – спросил он.

Итак, мы проследовали от XIX столетия, когда вся русская литература была негодующим обвинительным актом российской жизни, сквозь горькие, часто безнадежные, противоречия и смертельные поединки 20-х – начала 30-х, их страдания и энтузиазм. Из досталинских литераторов мало кто уцелел, это великие имена, но их немного. Ими отчасти восхищаются, как полумифическими фигурами из легендарного, но погибшего прошлого. Теперь наверху агрессивные, а часто и циничные полумарксисты вполне мещанского типа; посередине – тонкий слой подлинно цивилизованных, восприимчивых, неравнодушных, часто талантливых, но слишком запуганных, политически пассивных «специалистов»; а внизу – честные, впечатлительные, трогательно наивные, чистосердечные, умственно голодные, снедаемые неутолимым любопытством, полуграмотные люди, ни с каким марксизмом не связанные. Такова в общем и целом нынешняя советская культура.