История унтера Иванова

Мигом все были на ногах. При свете собственных фонарей кто резал хлеб, кто рыбу, кто разлил водку по посудинам. И тут унтер рассказал, что командир прочел ему приказ о том, что срок службы всем нижним чинам гвардии сокращен до двадцати двух лет, и, переведя дух, воскликнул:

— Ergo bibamus [34], братья, за всех, кто по сему приказу кончит солдатчину. Чтоб было им в отставке хоть хлеба вволю!..

Все выпили и расцеловались с ним и с двумя еще кирасирами, которых срок также вышел. Тут Красовский велел разлить второй штоф и добавил, что по тому же приказу прослужившие десять лет, а не двенадцать, как раньше, унтерами беспорочно, будут по совсем не трудному экзамену производиться в армейские корнеты, а потому могут его поздравлять, раз скоро окажется в эполетах.

Все опять выпили, расцеловались уже с одним Красовским и стали считать, кто еще в полку скоро выйдет в офицеры. Но сам унтер разом осовел, таращил глаза и объяснил, что от ротмистра пошел к Елизарову, где отпраздновали, потом в кабак за угощением и там тоже выпил. Помогли ему раздеться, лечь и укрыться.

— Простите, братцы, homo sum [35]…— пробормотал он и захрапел.

А Иванов долго не мог уснуть. Выпил он немного — что на семнадцать кирасир два штофа? Все взбудоражились от приказа и, уже потушивши огни, считали свои годы. Ефрейтор молчал. Ему-то в отставку через двенадцать лет. И хотя рад за Красовского, но себе выходила большая перемена. Сколько от него заботы видел? Забирала тревога — не ушел бы и Елизаров, не порушилась бы вся везучая впервой в жизни полоса…

Еще с неделю Красовский сидел вечерами за перепиской и ждал вызова из полковой канцелярии. За эти дни он обучил Иванова всем буквам и вручил лист, на котором вывел печатные литеры алфавита и под ними такие, как употребляют в письме.

— Читать практикуйся по печати, — наставлял он, — и записать все так можешь. А письменное дело уже второе, ему бы тоже шутя выучился, да вот приказ-то…

В начале ноября, придя на езду, вахмистр Елизаров приказал Иванову спешиться и, отведя в сторону, сказал:

— Так что, Александра, не дает тебе Пилар перевода. Бумагу прислал: раз ремонт сдали, то шлите моего ефрейтора. — Видно, лицо Иванова изменилось, потому что вахмистр продолжал: — Позабыл, должно, поручик к ему перед отпуском заехать. А уж как обещал: «Хорошо, вахмистр. Не премину, вахмистр», — передразнил он Гнездо вского. — Однако ты, братец, не крушись. Слыхать, Пилар совсем иная статья, а на ту весну я снова стану тебя хлопотать…

Иванов и сам знал, что новый командир редко кого ударит, а больше пальцем грозит и по-немецки бранится. Но ведь в Петербурге — строй, разводы, караулы, форма проклятущая парадная, которой больше полугода не надевал… Да еще, того гляди, Жученков в отставку уйдет…

Через сутки он шагал по Петергофскому шоссе вместе с четырьмя кирасирами, также возвращаемыми в эскадроны после ремонтерского лета. Шли налегке, их сундучки Елизаров обещал прислать завтра подводой. Только у одного Иванова за плечом побрякивал мешочек. Когда перед самым уходом заглянул проститься в щеточную, старый мастер наградил его целым обзаведением — сверлами, железными шаблонами для разметки дыр на колодках и тисками для приклейки крышек, сказав в поучение, что без снасти только блох ловят. От такого душевного прощания Иванов повеселел, — знать, хорошие люди везде сыщутся…

Товарищи встретили словами, что Пилару только старайся, он зря не обидит. Расспрашивали про побег Алевчука, которого, слышно, привезли в Петербург и вот-вот засудят. Тут Жученков кликнул в свою каморку, подтвердил успокоительное про командира, потом угостил зачерствелой кромкой белого пирога, испеченного «кумой», расспросил, как удалось передать деньги родным.

Кирасиры уже месяц работали в городе, набирая деньги на общий котел. Иванов обещал внести свою долю в артель и засел за щетки. Первое дело — изготовить по паре барону Пилару, старшему субалтерну поручику Бреверну и Жученкову, а уж потом на продажу. Гнись да гнись в эскадроне, пока все на работах. А распрямишься для отдыха, то поглазей в окошко, как вываживает вестовой офицерскую лошадь после проездки или пробежит писарь с бумагами. И опять за работу — сверли, вяжи, клей, полируй…

Подарочные пары получились, без хвастовства сказать, хороши — легкие, красивые, с ровным, в шашечку рассаженным белым и черным волосом и светлым, как волна текучим деревом. Толстый, высокий ротмистр Пилар, к которому пошел на квартиру у Аларчина моста, очень похвалил за трудолюбие и, покопавшись в кошельке, подал четыре двугривенных. И поручик Бреверн пожаловал целковый. Вот сразу и выручил без малого два рубля, которые надо внести в артель. А Жученков позвал к себе, угощал пирогами и обещался расхвалить его работу писарям и фельдшерам, у которых водятся деньги.