«Октября 2-го дня 1827 года.
Любезный друг мой Александр Иванович!
Пишу из благословенного града Лебедяни, приставши у знакомого тебе диакона Филофея, который усердно за тебя молится, желает доброго здравия, успешного служения царю и отечеству и столь же усердно со мной дискутирует о красотах церковных песнопений православного чина и творений пиетических, запивая аргументы из чарки нектаром, низкое качество коего на совести здешнего откупщика. Я же имею тебе сообщить, что на пути из Варшавы на заводы, как тебе обещался, завернул-таки 20 сентября в город Епифань. Облачась на постоялом дворе в полную форму, проследовал я пешой, ибо погода тому благоприятствовала, а день был воскресный, в родную тебе Козловку, где в церкви только отошла обедня. Без труда разыскавши двор батюшки твоего Ивана Ларивоныча, застал я все семейство за столом, исключая баушки, коя обреталась на печи, и несмышленых младенцев, качавшихся в зыбках или ползавших по полу. Все десять душ сего семейства пребывают в вожделенном здравии, чего и тебе желают. Пробыл я с ними более часу, упражняясь в разумной беседе про погоду, урожай, ихнего барина и, главное, про тебя, каковому старшие шлют родительское благословение, средние — братскую любовь, а младшие — низкие поклоны. Ощутив ихний достаток через вкушение пирога с рыбой, не поспел от них уйтить, как прибег барский посланец, просивший меня пожаловать к господину Карбовскому. Ради твоих здешних дел от того не уклонившись, увидел я сего барина точно таким, как изобразил ты в своих рассказах, но еще пуще раздобревшего и от тучности почти недвижимым. Однако изрядно с ним закусили и выпили. Думать надобно, что по делу своему придется тебе писать уже его наследникам, ибо невоздержанность в приятии благ земных даже богатырскую натуру его вскоре пересилит. Расстались мы с клятвами во взаимной вечной дружбе, принесенными мною ради блага твоих родичей, каковые уповают на бога и на тебя. На сем и закончу сие послание, чая, что ты жив, здоров и любишь меня, как я тебя люблю.
Верный благожелатель твой ротмистр и кавалер Красовский, числящийся ноне волею цесаревича по легкой кавалерии, благодаря чему отрастил уже знатные усы, увы, полуседые, ежели после бани смотреть.
Перечитавши, припишу еще вот что. Новый чин, выше прописанный, получил я также не по линии, а за услуги его высочеству по конюшенной и манежной части, так что из полуторагодовой командировки возвращаюсь нонче на заводы двумя чинами выше, нежели отъехал в Варшаву. Сообщаю тебе сие не из пустого тщеславия, из коего об усах писано, а дабы поощрить отважиться на экзамены, когда придет тому время. С получением тобою офицерского чина я осмелюсь обратиться к его высочеству с ходатайством об определении твоем на заводы, где пребываю и кои расположены не так далече от родных твоих мест. В рассуждении такого будущего я, благодаривши его высочество за чин и одновременно откланиваясь при отъезде, отважился доложить про тебя, прося, буде станешь корнетом, назначить не в строй армейских полков или в фурштат, а в коннозаводство, под мое начало, что всецело зависит от генерал-инспектора кавалерии. И его высочество ответили: «Конногвардейцы всегда моим любимым полком были. Пиши прямо мне, когда твой приятель чин получит, и определю его тебе под бок». Так-то, любезный тезка. А засим vale, что значит по-латынски «прощай», друг мой».
