История в стиле хип-хоп

Дело происходило в конце зимы, но в церкви было жарко как в аду. На улице же толстый слой льда покрывал дороги и голые ветви деревьев. Они с родителями жили в Браунсвилле, квартале Бруклина. Как и в других бедных районах города, никто здесь не заботился о чистоте улиц. Снегоуборочные машины сюда не заезжали, и людям приходилось ждать, пока весеннее тепло не растопит все эти глыбы льда. А тем временем лед въедался в асфальта углублял рытвины на дорогах. В тот день мистер Скотт осторожно направлял свой старенький «линкольн» по ледяной дороге, ведущей к ближайшей церкви: машина кашляла и скользила на поворотах. Церковь была маленькая и располагалась посреди квартала между винным магазином и сожженной до тла публичной библиотекой Бруклина. Юный Гевин вошел в церковь в теплом пальто с капюшоном, замотанный шерстяным шарфом.

А в церкви был настоящий ад. Старые батареи отопления вели себя странно. Временами они совсем не грели, и прихожане часами терзались от холода. А в другие дни, как сегодня, они извергали горячий пар с громким лязгом. Припекало словно в разгар лета, и женщины обмахивались всем, что мало-мальски походило на веер. Мужчины теребили стоячие воротнички рубашек, а дети постоянно ерзали, не в силах усидеть на одном месте. Всем хотелось расстегнуть рубашки и снять туфли. Но они не смели: правила приличия не позволяют раздеваться в церкви.

Одиннадцати летний Гевин тихо сидел с несчастным видом и слушал завывания пастора, беспрестанно цитировавшего Библию. В паузах пастор издавал странный булькающий звук, а в уголках его рта скапливалась белая пена. Микрофон — единственное, что бесперебойно работало в церкви, — многократно усиливал звук, и дыхание пастора превращалось в тяжелое пыхтение. Наблюдая, как брызги слюны вылетают изо рта пастора, Гевин пожалел прихожан, сидевших в первом ряду. И еще больше пожалел микрофон: тот уже наверное провонял дешевым одеколоном и несвежим дыханием. Добавьте к этому сидевшую впереди миссис Браун: она постоянно жестикулировала и подпрыгивала, живо реагируя на каждую фразу пастора. Тогда у вас появится слабое представление о страданиях, пережитых Гевином в тот день. «И ради этого я пропустил „Трансформеров"? — в отчаянии подумал мальчик. — Если Бог добр, зачем он так мучает меня?»

Раздумывая над этими вопросами, он почти впал в транс: мечтания увлекли его далеко-далеко. Он представил, что он Гальватрон, лидер десептиконов, облаченный в фиолетовые доспехи. Он может трансформироваться в пушку и стереть в порошок всех, кто встанет у него на пути. Пока он грезил наяву, его голова мерно покачивалась вперед-назад, и впервые за долгие часы, проведенные в душной церкви, на лице Гевина засияла улыбка. Но внезапно улыбка сменилась гримасой боли: он почувствовал острое жжение в районе пупка и вернулся к реальности. Он хотел вскрикнуть, но рукав белой перчатке зажала ему рот, заглушив крик. Рука его матери — это она была виновницей жгучей боли. Она ущипнула его, чтобы пробудить от грез.

Может, и был на свете более изощренный способ причинять боль, чем щипки матери, но юный Гевин такого способа не знал. Он предпочел бы, чтоб его отшлепали, поколотили или даже выпороли — любая боль не шла ни в какое сравнение с одним-единственным щипком. Только мать так умела: глубоко впиться в кожу, захватить пальцами кусок плоти и потом выкручивать. После ее щипков темная кожа мальчика становилась кроваво-красной, а жжение в боку не прекращалось весь день, а то и дольше.

— Это тебе урок: не забывай, как следует вести себя в доме Господа, — сказала мать.

Так она объяснила причиненную ему боль: Бог. Гевину казалось, что Бог и есть главный источник боли. Это Он заставлял Гевина страдать. Мальчик был одинок в этом холодном мире без братьев и сестер, а фанатично религиозные родители думали только о Боге. Гевин мечтал о младшем брате, с которым делился бы горестями,играл и просто болтал. «Говори, лишь когда к тебе обращаются», — учила его мать. Так что мальчик редко открывал рот, и горе ему, если в его речи слышался акцент. Мать этого не прощала. Гевин любил, когда вокруг звучал смех, но дома редко смеялись: только и делали, что строго соблюдали заповеди. Единственное облегчение приносил сон, потому что во сне мальчик мог помечтать. Он обожал мечтать и ненавидел утро, прерывавшее сны: приходилось вставать на рассвете и собираться в школу. И так пять дней в неделю. Но еще больше он ненавидел воскресенье, когда его лишали не только утреннего сна, но и любимых мультиков. В субботу вечером настроение его резко портилось: он вспоминал, какая пытка ждет его на следующий день.