История величия и падения Цезаря Бирото

Как и на всех балах, на празднике Бирото наступил момент оживления, когда потоки света, веселье, музыка и танцы вызывают опьянение и все эти оттенки исчезают в общем подъеме. Бал становился шумным, и мадмуазель де Фонтэн решила удалиться; но только собралась она опереться на руку почтенного вандейца, как Бирото, его жена и дочь подбежали к ней, чтобы помешать аристократии покинуть их бал.

— Квартира обставлена с большим вкусом, вы меня, право, очень удивили, — заявила парфюмеру дерзкая девица, — поздравляю вас.

Упиваясь всеобщими похвалами и поздравлениями, Бирото не понял обиды, но жена его покраснела и ничего не ответила.

— Настоящий национальный праздник, он делает вам честь, — сказал Камюзо.

— Бал был на редкость удачен, — сказал г-н де ла Биллардиер, солгав по своей обязанности легко и любезно.

Бирото все комплименты принимал за чистую монету.

— Что за восхитительное зрелище! Какой прекрасный оркестр. Вы теперь часто будете давать балы? — спросила г-жа Леба.

— Какая очаровательная квартира! Она отделана по вашему вкусу? — вставила г-жа Демаре.

Бирото, покривив душой, заверил, что обстановка выбрана им самим.

Цезарина, которую приглашали на все танцы, оценила деликатность Ансельма.

— Думай я только о собственном удовольствии, — шепнул он ей, когда выходили из-за стола, — я попросил бы у вас хотя бы одну кадриль, но боюсь, мое счастье обошлось бы слишком дорого и вашему и моему самолюбию.

Однако Цезарина, которая находила походку мужчин неизящной, если они не хромали, решила открыть бал с Попино. Ансельм, ободренный теткой, посоветовавшей ему быть смелее, дерзнул признаться в любви этой очаровательной девушке, танцуя с ней кадриль, но он говорил намеками, к каким прибегают робкие влюбленные.

— Мое состояние зависит от вас, мадмуазель.

— Как вас понять?

— Лишь надежда может побудить меня добиваться его.

— Надейтесь.

— Понимаете ли вы, как много говорит мне это слово? — воскликнул Попино.

— Надейтесь на успех, — ответила Цезарина с лукавой улыбкой.

— Годиссар, Годиссар! — взволнованно говорил после кадрили Ансельм своему другу, с геркулесовой силой сжимая его руку. — Добейся успеха, или я пущу себе пулю в лоб. Успех — это женитьба на Цезарине, она сама так говорит, а ты только посмотри, как она хороша!

— Да, она хорошенькая и притом богата, — заметил Годиссар. — Мы ее подрумяним на нашем масле.

Госпожа Бирото заметила добрые отношения, установившиеся между мадмуазель Лурдуа и Александром Кротта, будущим преемником Рогена; не без сожаления отказывалась она от мысли видеть свою дочь женою парижского нотариуса. Дядя Пильеро, раскланявшись с маленьким Молине, уселся в кресле у книжного шкафа: он посматривал на игроков, прислушивался к разговорам и время от времени подходил к дверям поглядеть на пляску цветочных корзин, на которые походили головы дам, танцевавших мулине. Он держался как истый философ. Мужчины были на редкость неинтересны, за исключением дю Тийе, уже успевшего перенять светские манеры, будущего денди — молодого де ла Биллардиера, г-на Жюля Демаре и официальных лиц. Но среди массы смехотворных физиономий, которым это празднество было обязано своим общим характером, внимание привлекала одна, особенно потертая, словно монета в сто су времен Республики; нелепость этого лица подчеркивал костюм. Читатель, вероятно, догадался, что речь идет о самодуре из Батавского подворья. Молине блистал тонким, пожелтевшим в шкафу, бельем и выставленным напоказ унаследованным от предков кружевным жабо, которое было приколото булавкой с голубоватой камеей; короткие черные шелковые панталоны облегали журавлиные ноги — непрочную опору его тела. Цезарь с гордостью показал ему четыре комнаты, перестроенные архитектором во втором этаже дома.

— Н-да, сударь, это ваше дело! — сказал Молине. — А в таком виде мой второй этаж будет стоить свыше тысячи экю.

Бирото ответил шуткой, но почувствовал словно булавочный укол, — его задел тон старикашки.

«Ко мне скоро вернется мой второй этаж, этот человек разорится!» — таков был смысл замечания Молине, а слова его «будет стоить», точно когтями, царапнули Цезаря.

Бледная физиономия и хищный взгляд домовладельца поразили дю Тийе; внимание его уже ранее привлекала часовая цепочка с навешанным на нее целым фунтом разнообразных звенящих брелоков и зеленый в светлую нитку фрак с нелепо поднятым воротником, который придавал старику сходство с гремучей змеей. Банкир подошел поговорить с этим маленьким ростовщиком, желая узнать, по какому случаю тот решил развлечься.

— Вот, сударь, — заявил Молине, ступая одной ногой в будуар, здесь я нахожусь во владениях графа де Гранвиля; но здесь, — прибавил он, указывая на другую ногу, — я нахожусь в своих собственных владениях, ибо эта комната расположена в моем доме.

Молине охотно пускался в разговоры со всяким, кто его слушал; очарованный вниманием дю Тийе, он, рисуясь, стал рассказывать о своих привычках, о наглости г-на Жандрена и о своем соглашении с парфюмером, прибавив, что без этого не бывать бы балу.