История Венецианской республики

Свидетельство против него выглядело пустяковым. Оно основывалось на том, что Эрмолао Дона был одним из трех глав Совета десяти в то время, когда Якопо обвинили, следовательно, у Якопо был мотив для мести. Не учитывалось и то, что в вечер убийства один из его соседей слонялся у ворот дворца. Андреа Дона, сидевший у ложа пострадавшего, за два дня до его кончины подтвердил, что тот простил своего неизвестного обидчика и не сказал ни одного слова, бросающего тень на Якопо. Сам подозреваемый своей вины не подтвердил даже под пыткой, которой его все же подвергли. Тем не менее его признали виновным и снова приговорили к пожизненной ссылке, на этот раз на Крит.

Нужно отметить, что на этот раз Совет десяти руководствовался чем-то плохо объяснимым, но почти невозможно обвинить его в умышленном вредительстве со стороны Лоредано или кого-то еще. Во-первых, на тот момент никого из Лоредано в совете не было, только один из них присутствовал в составе zonta, собранной по этому случаю. Во-вторых, хотя обвинение выглядело несправедливым, для убийцы такой приговор был слишком мягким. Остается предположить, что Якопо оставался все таким же смутьяном, и совет, раскаявшись в своей прошлой мягкотелости, воспользовался случаем избавить от него государство раз и навсегда.

Перед отъездом Якопо, ослабевшему и больному, позволили увидеться с семьей. Его родственник Джордже Дольфино, присутствовавший при последней встрече, согласно рукописи, сохранившейся в библиотеке Марчиана, пишет, что молодой человек слезно умолял отца воспользоваться своим влиянием и позволить ему остаться дома, с семьей. Отец сурово убеждал его «повиноваться приказу республики и не требовать большего». И только когда сына увели в камеру, он сник и с возгласом: «О pieta grande!» («О, как жаль!») упал в свое кресло. Больше они никогда не виделись. Якопо отбыл на Кипр, и через полгода в Венеции стало известно о его смерти.

Несмотря ни на что, Франческо Фоскари любил своего сына и такого удара вынести не смог. С этого момента он стал слабеть, потерял интерес к государственным делам и даже отказывался присутствовать на заседаниях сената и совета, хотя это было его конституционной обязанностью. Полгода прошло в надежде, что дож оправится от горя и сможет выполнять хотя бы важнейшие из своих функций. Однако в октябре 1457 года совет постановил, что дольше ждать нельзя. Делегация, состоящая из синьории и трех глав Совета десяти, вызвала дожа и вежливо и почтительно попросила его, «как доброго государя и истинного отца своей страны», отречься от трона.

В прошлом Фоскари два раза предпринимал усилия к тому, чтобы уйти в отставку, но ему не позволяли. На этот раз он отказался уходить. Возможно, он негодовал на то, что совет так обошелся с его сыном. Возможно, его разозлило, что совет бестактно выбрал парламентером того же Якопо Лоредано, который, находясь ранее на этом посту, оглашал приговор об изгнании. (Вряд ли ему было известно, что Лоредано сперва предлагал смертную казнь, но предложение не прошло.) Возможно, просто сказался возраст — 84 года и перенесенное горе сделали его раздражительным. В любом случае, его ответ показал, что он уже слишком стар. Он холодно заметил, что у Совета десяти нет власти отправить его в отставку. Решения такой важности принимаются большинством голосов Большого совета при поддержке шести членов синьории. Если последует просьба, утвержденная таким образом, он уделит ей внимание. До этого времени он останется на своем посту.

Формально он был, конечно, прав, но спорить с Советом десяти не стоило. По причине, скорее всего, уязвленной гордости они не вынесли этот вопрос на обсуждение Большого совета. Вместо этого, жестоко нарушая конституцию, они вернулись к Фоскари с ультиматумом. Либо он наконец уйдет в отставку и освободит Дворец дожей в течение недели, и тогда он получит пожизненную пенсию в 1500 дукатов в год, либо он будет смещен силой, а его имущество будет конфисковано. У дожа не хватило сил бороться дальше. С его пальца торжественно сняли кольцо и преломили его, с головы сняли корно. Джорджо Дольфино, снова выступающий в роли очевидца, пишет, что, когда делегация уходила, старик подозвал к себе одного из них, узнав в нем сына своего старого друга, и пробормотал: «Скажи своему отцу, пусть навестит меня. Мы с ним покатаемся на лодке и проведаем монастыри».

Однако на следующее утро, когда он покидал дворец, к нему вернулось присутствие духа. Его брат Марко спросил, пойдет ли он по маленькой крытой лестнице, ведущей прямо к боковым дверям, где ждала его лодка. «Нет, — ответил он. — Я спущусь по той же лестнице, по которой поднимался, когда стал дожем». Так он и сделал, а потом уплыл к величественному зданию на первой излучине Большого канала. Он строил его для себя, и до сих пор оно носит его имя.