История Византийских императоров. От Исаака I Комнина до Алексея V Дуки Марцуфла

Наконец, один эпизод наглядно демонстрирует, насколько «мил» был Комнину Лихуд. Еще при Константине Мономахе Лихуд получил земельное владение Манганы в качестве награды за свою службу — дворец арсенала с монастырем Святого Георгия, к которому были приписаны населенные пункты. Соглашаясь с кандидатурой Лихуда, Исаак Комнин, однако, пожелал вернуть Манганы в казну, с чем, конечно, тот не соглашался. Тогда император сделал такой неожиданный ход — дождавшись, когда Константин Лихуд снял с себя сенаторское достоинство и принял посвящение в пресвитеры, он объявил о наличии препятствий для хиротонии Лихуда. Речь шла о Манганах, которые сохранялись в его собственности, что противоречило канонической традиции. Лихуд попал почти в безвыходное положение: светских званий и чинов он уже лишился, но патриархом еще не стал; оставаться рядовым пресвитером ему очень не хотелось. Пришлось возвращать имение в казну[15].

Согласимся — если бы император сам желал поставить Лихуда патриархом, зачем ему было обижать своего ставленника, да еще затевать для этого столь сложную комбинацию? Разве для патриарха не могло быть сделано исключение? Ответ, конечно, очевиден.

Но, сам того не зная, Комнин разбудил силы, превышающие его возможности, и шел прямым путем к собственной гибели, не подозревая о грядущих опасностях. Партия «византийских папистов», потеряв своего многолетнего главу, спокойно сомкнула ряды. Во главе с Лихудом она подготовила новую, на этот раз удачную, интригу против императора — тихую и бескровную. Удивительно, но внешне это практически ни в чем не проявлялось. Как рассказывают, патриарх и василевс особой любви друг к другу не питали, но и не враждовали открыто. Вне всякого сомнения, патриарху не нравилась церковная политика василевса, но он благоразумно молчал, нигде не проявляя своего недовольства. Впрочем, это не означало, что Константин Лихуд не имел мыслей о будущем царского рода. Поверив внешнему смирению патриарха, император занялся другими делами, требовавшими его личного участия.

Весной 1059 г., поправив дела армии и восстановив прежние порядки, царь отправился на войну с печенегами. Те уже многократно нарушали мирные соглашения, разоряя приграничные земли Римской империи. Узнав о продвижении сильного римского войска, печенеги бросили свои пастбища и попытались ретироваться. Лишь одно их племя во главе с ханом Сельте дало сражение византийцам, но потерпело сокрушительное поражение. Варвары срочно запросили мира, а попутно император принял заверения в дружбе от угров (венгров), явившихся к нему близ Триадицы (нынешней Софии). К сожалению, триумф был несколько омрачен неожиданными потерями — 24 сентября 1059 г. близ Ловеча византийская армия попала в страшную бурю, унесшую многие жизни. Впрочем, это не помешало Исааку Комнину торжественно вступить победителем на улицы Константинополя[16].

Примечательно, но, находясь в походе, император получил какие-то смутные сообщения из столицы о готовящемся заговоре против его власти, и срочно повернул войска обратно, хотя, без сомнения, имел более широкие военные планы. Однако заговорщики во главе с новым патриархом действовали очень скрытно, и по возвращении в Константинополь Комнину не удалось узнать истину. Но все чувствовали, что в воздухе носится что-то недоброе, трагичное[17].

Первым признаком надвигавшейся беды стала крайне негативная реакция столичной знати результатами похода царя — как будто он потерпел поражение, а не одержал блистательную победу! «Народный глас» озвучил, как всегда, Михаил Пселл — человек без совести и чести. В своем послании императору, тут же ставшем общеизвестным, он писал: «Сколькими головами варваров ты уравновесишь гибель одного ромея (римлянина), пусть даже это копейщик, или пращник, или вестник, или трубач? Куда лучше было бы, если бы никто из наших не пал на поле брани, а варвары подчинились в результате мирных переговоров». Разумеется, никак, кроме сумасбродной, эту идею не назовешь. Если бы Пселл был один — это совсем не беда. Куда хуже, что он в действительности выражал мнение целой группы столичной аристократии и чиновничества. Сложился своеобразный исторический парадокс — объективно император действовал в интересах централизации Византийской державы и государственного аппарата, и этот же аппарат, который должен был быть заинтересован в такой политике, стал в ряды оппозиции василевсу[18].