История военного искусства

 По преданию, в его лагере были схвачены три шпиона, но он не наказал их, а в гордом сознании превосходства своих сил велел показать им все и отпустить к Ганнибалу. Этот рассказ почти дословно заимствован Эннием у Геродота из его «Истории Персидских войн»71, от Энния он перешел в римское предание, а затем через Полибия был принят на текущий счет историографии. Мы видим, как осторожно следует нам относиться к сообщениям наших источников. Свои суждения мы стараемся выводить больше из общего положения вещей, чем из этих свободных сплетений фантазии. Ни Сципион, ни Ганнибал нисколько не проигрывают от такого критического подхода к ним. Здесь повторяется то же самое, что мы уже наблюдали при изучении Персидских войн: при правильном освещении героизм греков, нисколько не убавился, когда мы так сильно снизили численность персидского войска. Картину, написанную легендой и поэзией, отнюдь не следует признавать фальшивой из-за того, что она написана не теми красками, какими пишется история. Они говорят только на другом языке, и весь вопрос лишь в том, чтобы правильно перевести этот язык на язык истории.

 Сципион сумел принять великое решение, которое ставит его в ряды величайших полководцев мировой истории и сообщает внутреннюю правдивость всем поэтическим образам, изобретенным Эннием в его хвалу: это решение заключалось в том, что он возложил все надежды на отвагу, сам отрезал себе возможность отступления, отказался от сообщения с морем, от последней возможности спасения в случае неудачи, и, поняв, что ждать Масиниссу опасно, пошел ему навстречу в глубь страны. Он взял в сторону и ушел от Ганнибала.

 Близ города Нараггары, на границе нынешнего Туниса и Алжира, он соединился с войсками Масиниссы и стал ожидать здесь прибытия Ганнибала, которому не оставалось ничего другого, как принять решительное сражение.

 Мы видели, как до последнего мгновения колебалась в этом сражение стрелка весов. Но если мы хотим постичь во всей полноте, сколько нужна было душевной силы для того, чтобы дать приказ к выступлению на Нараггару, а также и для проведения самого сражения с невозмутимым спокойствием, то мы должны взвесить оба этих момента в их взаимной связи: сражение рассматривать в связи со всей стратегической обстановкой, а смелость стратегического шага мерить по той остроте, с какой разыгрывалось сражение.

 Отчаянная смелость решения Сципиона весьма примечательным образом отразилась в том неверном названии, с которым традиция связывает сражение вплоть до наших дней, - Зама. Даже после победы Сципион не отважился в своем сообщении в Рим дать свою стратегическую конъюнктуру, показать во всей полноте, как совершен был этот марш в глубь страны, прочь от морских берегов; он не указывает самого места сражения, упомянув лишь название главной ставки Ганнибала при его последнем переходе; этим названием стало обозначаться самое сражение, и это настолько затемнило всю стратегическую картину, что историки могли колебаться в выборе между Западной и Восточной Замой. Марш Сципиона можно сравнить с движением Силезской армии от Мульды через Заалу в октябре 1813 г. Или с отступлением от Линьи на Вавр в 1815 г.; обе эти операции были стратегической победой над Наполеоном. А если Сципион, вместо того чтобы хвалиться неслыханной смелостью своего решения, предпочитает скрыть и замаскировать опасность, которой он подвергался на пути к победе, то это нам напоминает случай с Мольтке, когда тот, опасаясь коршунов критики, обозначил свой гениальнейший и смелейший стратегический шаг – вступление в Богемию раздвоенной армией – как «применение к неблагоприятным условиям обстановки».