История всемирной литературы Т.7

Разумеется, за осознанием автором новой меры откровенности его мемуаров («слишком внутренности наружи») стояла новая ступень конкретности в понимании внутреннего мира личности, соотнесенности ее мыслей и чувств с историческим потоком, а не с абстракциями изначальных богатств натуры и губительных воздействий цивилизации. Здесь, со стороны историзма, значительно ближе, чем с Руссо, соприкасаются «Былое и думы» с «Поэзией и правдой» Гёте, и этот опыт сознательно взвешивается автором, оказываясь, впрочем, также недостаточным. Цель Герцена — «отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге», исследование характеров современников во всей их индивидуальности и особости как «волосяных проводников исторических течений» — означала качественно новую сращенность личности и объективного мира, новую ступень реалистического историзма, при которой активизируются оба члена этого соотношения. Акценты существенно перемещаются на роль человека как «работника истории», а вместе с тем фокус художественного интереса расширяется с одной центральной фигуры на целое поколение и его судьбу, на соотнесение социально-исторических «кряжей» в национальном и мировом масштабе. Вернее, нераздельны обе стороны творческой установки — на резкую, углубленную индивидуализацию и на генерализацию. («В них ничего нет стадного, рядского, чекан розный, одна общая связь связует их, или, лучше, одно общее несчастие... петербургская Россия», — размышляет автор о «людях неудавшихся» своего поколения в главе о Кетчере.)

Но не просто «общее несчастие» — пассивный фактор политической ситуации — сплачивает людей в реальную силу. Узлом сопряжения одного и многих, единства микро- и макромира в их общем историческом движении выступает ищущая мысль, ее порыв к познанию объективных законов истории, к действию на этой основе. В предсмертном эпистолярном цикле «К старому товарищу» (1869) Герцен так формулирует соотношение личности — ее мысли и действия — и движения истории: «Быть страдательным орудием каких-то независимых от нас сил... нам не по росту». «Наша сила — в силе мысли, в силе правды... в исторической попутности». Здесь афористически выражено существо революционного историзма Герцена, определившего новаторские свойства реализма «Былого и дум».

Неустанное биение «осердеченной» мысли, ее «борьба и противудействие» стали поэтической стихией мемуаров, сердцевиной изображаемого и самого изображения. Она создает поле высочайшего напряжения во всей образной системе, поляризует характеры, четко обозначает линии сцеплений и отталкиваний. Неудержимая свободная мысль передается взглядом, а не только страстным словом. Она охватывает все живое, вовлекает в свою орбиту целые «круги» — в противовес «обществу разобщенному и скованному». Передовая интеллигенция 40-х годов в ее общем противостоянии охранительному лагерю предстает «воюющим орденом» рыцарей бескорыстной, беззаветной жизни духа.

Поэзия мысли сообщает произведению не только живительную энергию синтеза, она служит оселком углубленного анализа. Схватить своеобразие манеры мышления, склада ума, отношения его к жизни — значит для Герцена уловить зерно характера современника, его идейного пути. Здесь многообразие нюансов, красок, вариаций, подчас внутренних контрастов — удивительное: «необыкновенно ловкий ум» Н. Полевого, но лишь поверхностно возбудимый до определенного предела, «бретер диалектики» Хомяков; Галахов, с его умом «капризным», «больше порывистым и страстным, чем диалектическим», и т. п. Особенности интеллектуального строя личности, обрисованные в широкой, конфликтной эпохальной перспективе, становятся ядром конкретной целостности исторического типа, основой его эмоционального освещения.

Поэтика движения мысли, ставшей чувством, и чувства, просветленного мыслью, определяет саму структуру повествования. Особый жизненный динамизм, стереоскопическую глубину придает ему диалогическое соотнесение точек зрения повествователя и автобиографического героя, постоянное соприсутствие в «думах» о «былом» разных временных планов. Воссоздается идеологически-психологическая ситуация описываемого момента, но уровень ее осознания автобиографическим героем тут же корректируется современным осмыслением ее повествователем и перспективой будущих исканий. Живой драматизм многослойного диалога определяет строение фразы, поляризует слово, насыщая внутренней контрастностью, взрывчатой силой.