История зарубежной литературы XVII―XVIII вв.

Гец захватил в плен одного из приближенных епископа — Вейслингена. Тот, находясь в плену, влюбился в сестру Геца, Марию, чистую, нежную, неспособную ни на какую хитрость и корысть девушку. Ее простота, наивность и задушевность подкупают. В ней есть нечто от будущей гетевской Гретхен.

Мария также полюбила пленника своего брата. Вскоре молодые люди были помолвлены, и Гец отпускает Вейслингена под честное слово на свободу. Но без особого труда удалось епископу возвратить к себе Вейслингена при помощи Адельгейды, женщины редкой красоты и ума, при этом жестокой и порочной.

Адельгейда смеется над понятиями рыцарского долга, обязанностями, налагаемыми данным словом. «Довольно! Довольно! Рассказывайте это девочкам! Рыцарский долг! Детская игра!» И Вейслинген поддается логике ее суждений. Он в ее руках. Он забывает Марию, свои клятвы, женится на Адельгейде, становится ее рабом. Через некоторое время она жестоко сообщает ему, что не любит его, что ошиблась в нем.

Адельгейда мечтает о большой карьере. Попав ко двору императора, она пленяет юного наследника, будущего Карла V. «Я вынашиваю в своей груди слишком великие замыслы, чтобы ты мог преградить им путь. Карл! Великий, доблестный муж и вместе с тем император! И неужели он окажется тем единственным из мужчин, которого не прельстит моя благосклонность? Нет, Вейслинген, не пытайся помешать мне, иначе ты сойдешь в могилу, а я перешагну через нее».

И Адельгейда убирает со своей дороги ставшего ей помехой мужа. Она воспользовалась любовью к себе мальчика-пажа, оруженосца Вейслингена, и без колебаний ввела его в свою спальню. С ним она посылает яд мужу.

Вейслинген отравлен. Он умирает, подписывая смертный приговор схваченному и брошенному в тюрьму Гецу. Они были друзьями, теперь они враги. Приходит Мария просить о помиловании брата. Она уже замужем. Ее полюбил смелый и благородный рыцарь Франц фон Зиккинген. Последние минуты проводит с ней Вейслинген. Он знает, что отравлен (мальчик-паж признался), рвет смертный приговор Гецу. Осознав, что испортил, исковеркал свою жизнь, страдает: «Зачем пришла ты? Чтоб пробудить все уснувшие воспоминания о грехах моих? Оставь меня, оставь меня, дай мне умереть!»

В пьесу введена романтическая сцена тайного судилища над Адельгейдой. В мрачном зале судьи в масках произносят страшный приговор над преступницей: «Умереть должна она! Умереть двойной и горькой смертью. Пусть дважды искупит — через нож и петлю — двойное злодеяние. Возденьте руки и призовите на нее гибель! Горе! Горе! Предана в руки мстителю!» Так заканчивается эта линия пьесы.

Восстание подавлено. Верный оруженосец Геца погиб. Сам Гец умирает в тюрьме от ран. Перед смертью он, узнав о гибели своих товарищей, восклицает: «Умри, Гец. Ты пережил самого себя. Ты пережил благороднейших!» Символически звучат последние слова умирающего: «Небесный воздух! Свобода! Свобода!» Гете возвеличивает своего героя: «Благородный муж! Благородный муж! Горе веку, отвергнувшему тебя!»; «Горе потомству, если оно тебя не оценит!»

Драма Гете была новаторской, она порывала с классицизмом. Имя Шекспира стало для штюрмеров знаменем литературных преобразований. Примечательно, что ни Дидро во Франции, ни Лессинг в Германии, создавая «трогательную драму» в противовес патетической трагедии классицизма, не ссылались на Шекспира и были далеки от понимания его гения. Вольтер, первый познакомивший Европу с Шекспиром, первый же и выступил против него, когда увидел увлечение молодежи английским драматургом.

Молодежь Германии, Гете как ее выразитель, все штюрмеры во главе с Гердером увидели в Шекспире тот романтический героизм, искренний и пламенный, которого не было в холодных и помпезных классицистических трагедиях. Зрители пошли за Гете. Своей драмой он открыл целую эпоху в литературе Германии. Но не все поняли и одобрили его. Любопытна в этой связи оценка пьесы со стороны Фридриха II.

«Чтобы убедиться в дурном вкусе, который царит и в наши дни в Германии, достаточно пойти на публичные представления. Вы увидите здесь ужасные пьесы Шекспира, переведенные на наш язык, а публика млеет от восторга, слушая нелепости, смешные и достойные дикарей Канады. Я говорю так потому, что они грешат против всех правил театра. Можно извинить Шекспира за его странности, ибо рождение искусств не есть их расцвет. Но вот некий Гец фон Берлихинген, „Un Goetz de Berlichingen“ (произносить, видимо, надо было „Берликинжен“, король-немец не считал возможным его имя писать по-немецки. — С. А.), появился на сцене, жалкое подражание тем дурным английским пьесам, а партер аплодирует и требует с возбуждением сих безвкусных пошлостей».