История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Погрузившись в Пасеан в веселье, я легко увеличил его, забыв на некоторое время жестокую Анжелу. Мне дали комнату на первом этаже, примыкающую к саду, я хорошо разместился и не беспокоился о том, с кем оказался соседом. На следующий день, проснувшись, я был приятно удивлен видом очаровательного объекта, который приблизился к моей кровати, чтобы предложить мне чашку кофе. Это была девочка, совсем молодая, но сформировавшаяся, как городские девушки в семнадцать лет: ей было только четырнадцать. С белой кожей, черными глазами и волосами, растрепанная и одетая только в рубашку и косо зашнурованную юбку, позволявшую видеть до половины голые ноги, она смотрела на меня с видом свободным и безмятежным, как будто я был ее старый знакомый. Она спросила, доволен ли я своей постелью.

– Да. Я уверен, что это вы мне постелили. Кто вы?

– Я Люси, дочь привратника, у меня нет ни брата, ни сестры, и мне четырнадцать лет. Я рада, что у вас нет слуги, потому что я сама буду прислуживать вам, и, я уверена, вы будете довольны. Очарованный этим началом, я сажусь, она протягивает мне мой халат, говоря сотни слов, которых я не понимаю. Я беру свой кофе несколько стесненно, пораженный ее красотой, к которой невозможно оставаться равнодушным, в то время как она держится непринужденно. Она сидела в ногах моей постели, оправдывая свою свободу поведения только смехом, который сказал все. Ее отец и мать вошли в комнату, когда я был еще с чашкой у рта. Люсия не двигается: она смотрит на них с важным видом, соответствующим занятой позиции. Они нежно ее бранят, прося ее извинить. Эти добрые люди говорят мне вежливые слова, и Люсия уходит по своим делам. Они нахваливают ее: это их единственное дитя, любимое, утешение их старости. Их Люсия послушна; она боится Бога, она здорова, как рыба; у нее только один недостаток.

– Что же это?

– Она слишком молода.

– Очаровательный недостаток.

Менее чем через час я убежден, что я разговариваю с самой порядочностью, правдивостью, с общественными добродетелями и подлинной честью. Но вот и Люси, которая идет, улыбающаяся, умытая, причесанная на свой манер, обутая, одетая, и, отвесив мне деревенский реверанс, целует свою мать, потом усаживается на колени к своему отцу; я предлагаю ей сесть на кровать, но она отвечает, что честь не позволяет ей этого, когда она одета.

Простой, невинный и очаровательный смысл этого ответа заставляет меня рассмеяться. Я спрашиваю себя, красивей ли она теперь или раньше, час назад, и решаю, что раньше. Я ставлю ее выше не только Анжелы, но и Беттины.

Является парикмахер, гордость семьи уходит, я одеваюсь, выхожу, и очень весело провожу день, как это бывает в деревне в избранной компании. На следующий день, едва рассвело, я звоню, и вот, Люси, которая снова появляется передо мной, такая же, как накануне, поразительная в своих рассуждениях и в своих манерах. Все в ней сияло под очаровательным покровом искренности и невинности. Я не мог понять, как, будучи скромной и честной, и вовсе не глупой, она не понимала, что она не может являться перед моими глазами в таком виде, не боясь разжечь во мне пламя. Должно быть, говорил я себе, она не придает значения некоторым вольностям, она не щепетильна. Придя к этой мысли, я решаюсь убедить ее, что буду поступать с ней по справедливости. Я не чувствую себя виноватым по отношению к ее родителям, потому что считаю их такими же беспечными, как она. Я тем более не боюсь первым смутить ее прекрасную невинность и заронить в ее душу мрачный свет зла. Не желая, наконец, ни стать жертвой чувств, ни поступать вопреки им, я хочу прояснить себе ситуацию. Я бесцеремонно тяну к ней дерзкую руку, и движением, показавшимся мне инстинктивным, она отодвигается, она краснеет, ее веселость исчезает, и она отворачивается, делая вид, что что-то ищет, сама не зная, что, пока не освобождается от своей обеспокоенности. Это происходит в одну минуту. Она придвигается снова, в ней остается только неловкость и страх, что мой поступок, который мог быть или был невинным или с добрыми намерениями, ею был неправильно истолкован. Она уже смеется. Я читаю в ее душе все то, что я только что написал, и спешу ее успокоить. Видя, что со своим поступком я слишком рискнул, я решаю для себя использовать утро, чтобы ее разговорить.

Выпив свой кофе, я прерываю заданный ею вопрос, говоря, что стало холодно, и что она может согреться, сев рядом со мной под одеяло.

– Я вам не помешаю?

– Нет, но я думаю, твоя мать может войти.

– Но она не подумает дурного.

– Но ты знаешь, чем мы рискуем.

– Конечно, ведь я не дура, но вы мудры и, более того, вы священник.

– Ну, садись, но прежде запри дверь.

– Нет, нет, потому что подумают, уж не знаю, что.