История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Асканио Погомас, потому что теперь он звался так, содержался под арестом до конца ноября и уехал морем на барке, которая направлялась в Тулон, через три или четыре дня после того, как покинул цитадель. Я написал в тот же день г-ну Гримальди письмо на четырех страницах, из которого он должен был получить квинтэссенцию моего чувства благодарности. Следовало выплатить ему, в знак моей благодарности, тысячу цехинов, которыми, из-за моих двух писем, я становился его должником и с которыми, если бы он последовал тому, что этот монстр говорил ему сделать, он принес бы мне много беды.

Но вот еще новость, о которой заговорили в Барселоне.

В два часа пополудни поменяли все афиши, которые объявляли об опере в вечер этого дня. Было заявлено о перерыве в театре вплоть до второго дня нового года в связи с болезнью двух главных актеров. Этот приказ мог исходить только от вице-короля, ибо публика называла его именно так, говоря, что Каталония — это королевство, а не провинция. Я ничего не сказал, но принял к сведению это приостановление спектакля. По своему характеру, я принял решение, на которое не думал, что могу быть способен: я решил отложить отъезд. Это был способ заставить краснеть графа де Рикла за свое тиранство, упрекая его за его безрассудство и его несправедливые поступки по причине его несчастной любви, которые делали его самым несправедливым из людей, в то время как до того он сходил за самого справедливого. Петрарка говорил:

Amor che fa gentile un cor v"ilano [30].

Нечто противоположное проделал Рикла, который считался человеком порядочным.

Я тем более не написал злодейке Нине, черную душу которой я узнал с первого дня своего знакомства с ней в Валенсии. Я оставил, что она могла льстить себе, что меня содержала. От этого не становилось менее верным то, что она притянула меня в пропасть и ввергла в бездну, которая должна была стоить мне жизни. Читатель узнает кое-что еще об этом мрачном деле четыре месяца спустя после описываемых событий.

Я выехал в этот день, без малейшего проявления суеверия с моей стороны. Я захотел, чтобы мой отъезд из Испании произошел в последний день этого несчастного года, что я там провел. Все эти три дня я был занят написанием, может быть, трех десятков писем всем моим наиболее близким знакомым. Г-н Мигель де Зевайос, дон Диего де ла Секада и граф де Пералада приходили повидать меня, не встречаясь между собой. Этот г-н де ла Секада был дядей графини А. В., которую я знал в Милане. Эти три персонажа все рассказывали мне о замечательном и странном обстоятельстве, как и все прочее в этой истории. 26-го того же месяца, то-есть накануне того дня, когда меня выпустили на свободу, аббат Маркизио, посланец герцога Модены, спрашивал, в присутствии большого количества людей, у графа де Рикла, не может ли он нанести мне визит, чтобы отдать письмо, которое не может никому передать, поскольку должен завтра уезжать в Мадрид. Все были удивлены, что граф ничего не ответил на вопрос аббата, который действительно уехал на следующий день, накануне моего освобождения. Я написал в Мадрид этому аббату, которого не знал, и я не получил ответа. Я так и не смог никогда узнать, что это было за письмо, которое он должен был мне передать в собственные руки. Все в этом деле было темным и непонятным; в результате его я оставался там только в силу деспотизма графа Рикла, ревнивца, которому злодейка Нина, забавляясь, дала понять, что я ее любовник и что она меня осчастливила. Мои паспорта, отправленные в Мадрид, были только предлогом, потому что отправить их и получить обратно можно было за восемь-десять дней, предположив, что кто-то обвинял меня в том, что я сам их изготовил. Это могло бы быть клеветой со стороны Погомаса, если предположить, что он узнал, что у меня есть паспорт от короля Испании, который я никак не мог получить, не имея предварительно такого от посла Венеции. Подлец мог сказать, что невозможно, чтобы я имел такой паспорт, потому что я был в немилости у Государственных Инквизиторов. Вопреки его идее и его суждению, я его, однако, получил, и вот каким образом.