История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

– Месье, я надеюсь, что не случится ничего, что заставило меня создать для вас неудобства; я весьма чувствительна к той милости, что оказал мне герцог д’Аркос, и к тому усилию, которое вы совершаете, придя ко мне; я сочту за честь прийти вас поблагодарить.

– Это не обязательно, мадам. Вы должны знать, что в том, что касается некоторой суммы денег, что может вам оказаться необходимой, я имею распоряжение предоставить вам ее в пределах двадцати пяти тысяч дублонов.

– Двадцати пяти тысяч дублонов?

– Не больше, мадам. Будьте добры прочесть его письмо, потому что мне кажется, оно будет вам интересно.

Он дает ей письмо. Оно из четырех строк: «Д. Диего, вы предоставите донне Пеллиссии, когда она у вас попросит, сумму до двадцати пяти тысяч дублонов, за мой счет. Герцог д’Аркос».

Она показывает мне письмо, мы все читаем и остаемся немые и удивленные. Она возвращает письмо банкиру, который встает, делает ей реверанс и уходит. Это почти невероятно. Только в Испании можно увидеть такое, и здесь это не редкость. Я уже говорил о том, что Медина Сели сделал для Пишоны нечто подобное. Некоторые вдумчивые люди осмеливаются осуждать эти божественные поступки, между тем, как их можно только критиковать; они относят их к числу порочных; они приписывают их расточительству или гордыне. Что касается гордыни, я согласен, что зачастую она может явиться их причиной, но в этом случае она становится прекрасной, потому что действует только в сочетании с большой душой, героической, редкой и в любом случае выше пошлости; и я отрицаю, что это может происходить из порока, который мы называем расточительством, потому что расточитель, такой, какой бывает, не действует так постоянно; он разбрасывает, он рассеивает средства, он таков равно со всеми, он остановится только тогда, когда увидит себя на краю разорения и становится тогда скупым. Испанец по характеру честолюбив, и действует только, имея в виду вызывать восхищение и быть выше себе подобных. Он хочет, чтобы те, кто следит за ним и судит о его поступках, считали его достойным трона и предполагали в нем достоинства, которые проявляются только в человеке незаинтересованном. Он настолько боится прослыть расточителем, что тот же Медина Сели, тот же д’Аркос, которые тратили огромные суммы, никогда не пошли бы на расходы, которые можно было бы трактовать как безрассудные, и отказались бы выдать и сотню пистолей тому, кто их попросит, если не чувствуют достаточного основания, чтобы их дать.

После ухода дона Диего эта рекомендация герцога стала сюжетом нашей беседы. Пеллиссия сказала, что герцог захотел дать ей представление, каков этот человек, у которого она попросила рекомендацию, оказывая в то же время ей честь считать ее неспособной злоупотребить его доверием.

– Потому что очевидно, – сказала она, – что я скорее умру от голода, чем возьму у дона Диего хоть один пистоль.

Скрипач сказал, что герцог сочтет себя обиженным, и следует взять у него что-то, муж понравился мне, сказав, что следует взять все или ничего. Что до меня, я подумал, как и Пеллиссия: ничего, потому что если герцог надумал ее обогатить с помощью такого необычного подарка, ему следовало бы подумать, каким способом это сделать так, чтобы она не могла себя упрекнуть за то, что злоупотребила его щедростью и, может быть, смогла думать, что она его обманула.

– Я уверен, – сказал я ей, – что герцог сочтет себя обязанным обеспечить вашу судьбу, как раз потому, что вы окажетесь достойны уважения вашей деликатностью.

Именно так она и поступила, чем банкир был весьма поражен. Но город, публика, которая сразу узнала обо всей этой истории, сочли ее неправдоподобной. Эта очаровательная женщина предоставила всем думать, что хотят, и вернулась в Мадрид две недели спустя, не попросив у дона Диего ни су. Но этому не поверили ни в Мадриде, ни при дворе. Король поверил тому, что говорили все, тому, что рассказывал ему дон Альбериго Пинии, который забавлял Е.К.В. новостями из Мадрида. Он счел своим долгом помешать разорению герцога д’Аркос, приказав синьоре Пеллиссии удалиться. В то же время такой же приказ был отдан Маркуччи, танцовщице из Луки, которую любил другой очень богатый испанский гранд.