История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Каждый раз, когда я думаю о принце Шарле де Линь, я проливаю слезы. Его храбрость была храбростью Ахилла; но Ахилл знал, что он неуязвим. Он был бы еще жив, если бы во время битвы мог помнить, что он смертен. Кто из тех, кто его знал, не плачет о его смерти? Он был красив, мягок, учтив, очень образован, любитель искусств, весел, забавен в своих речах и всегда ровен. Фатальная и позорная революция! Выстрел пушки оторвал его от его знаменитой семьи, его друзей и от его будущей славы[51].

Принц де Вальдек тоже из-за своей отваги потерял левую руку; мне сказали, что он утешился, потеря руки не могла ему помешать командовать армией. О, вы, что пренебрегаете жизнью, скажите мне, — разве, пренебрегая ею, вы полагаете сделаться более ее достойными?

Опера открылась после Пасхи. Я никогда ее не пропускал. Я совершенно выздоровел. Я был очарован, видя, что Баллетти придает блеска Марине. Я не ходил к ней, но Баллетти приходил почти каждое утро завтракать со мной. Мы часто разговаривали о характере старой комедиантки, которая была доброй знакомой его отца и уже двадцать лет как покинула театр, и я захотел с ней познакомиться.

Меня поразил не так ее туалет, как ее личность. Несмотря на морщины, она пользовалась румянами и белилами и красила в черное свои брови. Она выставляла на вид свою дряблую грудь, в действительности внушавшую отвращение, показывая, какой она могла бы быть, и два ряда зубов, явно искусственных. Ее прическа была париком, очень плохо приклеенным на лбу и на висках, и ее дрожащие руки заставляли дрожать мои, когда она их мне пожимала. Она пахла амброй, как вся ее комната, и ее жеманство, с которым она старалась мне показать, что я ей нравлюсь, заставляло меня почти терять силы в старании удержаться от смеха. Ее наряд, очень изысканный, весь был по моде, которая должна была устареть двадцать лет назад. Я наблюдал со страхом следы безобразной старости на лице, которое, до того, как время его иссушило, должно было привлекать любовников. Что меня невольно поразило, это детское бесстыдство, с которым эта вневременная старуха пускала в ход свои прежние чары.

Баллетти, опасаясь, что мое удивление ее шокирует, сказал ей, что меня поразило то, что время не имело силы уменьшить красоту землянички, что сверкала на ее груди. Это было родимое пятно, напоминавшее земляничину.

— Эта земляничка, — говорит матрона, улыбаясь, это та, что дала мне мое имя. Я все еще, и всегда буду Ла Фраголетта[52].

При этом имени я вздрогнул.

Передо мной был фатальный призрак того, кто был причиной моего существования. Я видел объект, который своим очарованием обольстил моего отца тридцать лет назад, объект, без которого он никогда бы не покинул отчий дом и никогда бы не сделал из меня венецианца[53]. Я никогда не придерживался мнения одного из древних, который сказал: «nemo vitam vellet si daretur scientibus».[54]

Видя мое смущение, она вежливо спросила у Баллетти мое имя, и я увидел ее изумление, когда она услышала «Казанова»:

— Да, мадам, — сказал я, — и мой отец, которого звали Гаэтано, был из Пармы.

— Что я слышу? Что я вижу? Я обожала вашего отца. Без основания приревновав, он покинул меня. Не будь этого, вы были бы моим сыном. Позвольте, я вас поцелую как мать.

Я ждал ее. Из страха, что она упадет, я не отпрянул назад, и она вручила мне свой нежный сувенир. Всегда комедианка, она поднесла свой платок к глазам, делая вид, что утирает слезы, и говоря, что я не должен сомневаться в ее словах, несмотря на то, что по ней не видно, что она настолько стара. Она сказала, что единственным недостатком моего отца была неблагодарность, и она могла увидеть тот же недостаток у его сына, поскольку, несмотря на все любезные предложения, которые она мне делала, ноги моей больше у нее не было.

Располагая кошельком, полным золота, я решил покинуть Мантую ради удовольствия повидать мою дорогую Терезу, донью Лукрецию, Пало, отца и сына, дона Антонио Казанова и всех моих старых знакомых, но мой Гений воспротивился моему проекту. Я решил уехать через три дня, если мне не придет в голову пойти в оперу.

Те два месяца, что я провел в Мантуе, могу сказать, что жил разумно, за исключением глупости, которую позволил себе в первый день. Я рассудил, что этот единственный случай дал счастливый результат, потому что потеря здоровья принудила меня соблюдать режим, страхуя меня, быть может, от других несчастий, которые бы со мной случились, если бы я не был озабочен восстановлением здоровья.

Глава XI

Я еду в Чезену, чтобы завладеть сокровищем. Я поселяюсь у Франсиа. Его дочь Жавотта.

1748