История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

М. М. берет эстампы Мерсиуса, где изображены прекрасные любовные баталии между женщинами, и, метнув на меня хитрый взгляд, спрашивает, не хочу ли я, чтобы она велела развести огонь в комнате с альковом; я отвечаю, проникнувшись ее мыслью, что она доставила бы мне этим удовольствие, поскольку имеющаяся там кровать широка, и мы могли бы разместиться там втроем. Она боится, что я могу подумать, что в тайнике прячется дружок. Перед альковом ставится стол, и вот, я спокоен относительно подозрения, что нас кто-то увидит. Нас обслуживают, и вот, мы ужинаем с большим аппетитом. М. М. обучает К. К. делать пунш. Я любуюсь прогрессом красоты К. К.

— Твоя грудь, — говорю я ей, — за девять месяцев, должно быть, достигла совершенства.

— Она такая же, как моя, — замечает М. М. — Хочешь убедиться?

После этих слов она перестает заниматься пуншем и расстегивает платье своей дорогой подруги, которая ей в этом не препятствует, и тут же расстегивается сама, предоставляя мне возможность судить, — и вот, мгновенно, я, пьяный от желания сравнивать и судить обо всем. Развеселившись, я швыряю на стол «Академию дам» и показываю М. М. позу, которую хочу видеть. Та спрашивает у К. К., не желает ли она продемонстрировать эту позу мне, и та отвечает, что для этого они должны раздеться и возлечь на кровать. Я прошу доставить мне это удовольствие. Посмеявшись над тем, что они мне показывают, я ставлю будильник на восемь часов, и вот, менее чем через пять минут мы все трое — в натуральном состоянии, жертвы сладострастия и любви. Они принимаются за дело с равной страстью, как две тигрицы, стремящиеся взаимно насытиться.

Эти две красавицы, борющиеся у меня на глазах, оспаривая яростно первенство, вынуждают меня приступить к суждению. Во славу чувства, я отдаю предпочтение К. К., но я опасаюсь насмешек М. М., празднующей победу надо мной в любовной утехе, которую я собираюсь посвятить исключительно ей. К. К. тоньше М. М., но при этом она крепче в тазу и бедрах; у нее орнаменты брюнетистые, а у второй — блондинистые, и обе они равно искусны в этой борьбе, которая их утомляет в напрасном стремлении достичь конца.

Наконец, не имея больше сил противиться, я бросаюсь на них и, под предлогом стремления их разъединить, я хватаю под себя М. М., которая ускользает, перекидывая на К. К., которая встречает меня с распростертыми объятиями, заставляя излиться менее чем за минуту и сопровождая мои содрогания своими, без всяких предосторожностей.

Очнувшись от экстаза, мы атакуем М. М., К. К., воодушевленная чувством благодарности, я — желанием отомстить за то, что вынудила меня к неверности. Я удерживаю ее в покорности добрый час, с наслаждением наблюдая также за К. К., которая смотрит на меня, казалось, гордясь тем, что дала подруге достойного ее любовника.

Мои героини, вняли моим убеждениям. Общими усилиями мы, наконец, погрузились в сон, пробудившись лишь с будильником, с уверенностью, что воспользуемся, как следует, оставшейся парой часов до момента расставания.

Освежившись, мы вновь собрались с силами. К. К. благородно пожалела меня, предположив, что я едва дышу, М. М. поддержала ее; но не нашла во мне понимания. После длительного сражения, оживленного заявленным решением обеих сторон, что дело будет увенчано Гименеем, если возникнут последствия, которыми мы сочли необходимым пренебречь, М. М. захотела подвергнуться тем же рискам, целиком посвятив себя амуру. Пренебрегая всем, что может воспоследовать, она дала мне прямой приказ не беречься, и я подчинился ему. Все трое, опьяненные сладострастием и ненасытностью, побуждаемые безостановочными приступами неистовства, мы набрасывались на все, что предоставляла нам природа, видимого и осязаемого, в стремлении его поглотить и, становясь, все трое, существами одного пола во всех трио, что мы исполняли. За полчаса до рассвета мы расстались, исчерпав все силы, усталые, насытившиеся и присмиревшие, но не пресыщенные.

Размышляя назавтра об этой ночи, слишком живой, в которой сладострастие, как всегда, подчинило себе разум, я почувствовал угрызения совести. М. М. хотела убедить меня, что меня любит, объединяя в своем чувстве все добродетели, что я в себе предполагаю: честь, порядочность, правдивость. Ее темперамент, однако, которому ее разум пребывал в подчинении, увлекал ее к излишествам, и она всегда была к ним готова, ожидая случая сделать меня их соучастником. Она любила любовь и задабривала ее, чтобы сделать более податливой, подчинить себе и почувствовать себя свободной от упреков. Она считала себя вправе обойтись без моего одобрения. Она хотела пренебречь тем, что мне, возможно, не понравятся ее сюрпризы. Она знала, что я смогу прийти туда только в случае, если сознаю себя более слабым или менее смелым, чем она, и должен стыдиться этого. Я был уверен, что отсутствие посла было согласовано. Они предвидели, что я догадаюсь, и, поняв это, побуждаемый самолюбием, не смогу проявить себя менее смелым, чем они, попирая природу ради чувства и полагая себя столь же щедрым и вежливым, как и они.