История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Я видел, что сам умру, если не вернусь в Венецию, потому что два письма, что я получал от К. К. утром и вечером, надрывали мне сердце дважды в день. Бред моей дорогой М. М. продолжался три дня. На четвертый К. К. мне написала, что, поспав три часа, та оказалась в состоянии думать и сказала ей написать мне, что уверена, что выздоровеет, если сможет увериться, что я выполню свой проект. Я ответил, что она не должна в этом сомневаться, тем более, что сама моя жизнь зависит от уверенности, которую она ощущает. Так, обманывая сами себя своими собственными надеждами, мы выздоравливали. Каждое письмо К. К., которое сообщало мне, что ее подруга находится на пути к выздоровлению, проливалось бальзамом мне на душу; ко мне вернулся аппетит, и я с удовольствием выслушивал наивности Антуанетты, которая заимела привычку отправляться спать, только увидев, что я заснул.

К концу марта сама М. М. мне написала, что думает, что она вне опасности, и что с помощью хорошего режима надеется выйти из своей комнаты после Пасхи. Я написал ей, что не покину Мурано, пока не увижу ее у решетки, где мы не торопясь обсудим проект, выполнение которого должно сделать нас счастливыми до самой смерти. В тот же день я задумал пойти пообедать с г-ном де Брагадин, который, не имея в течение семи недель никаких вестей от моей персоны, беспокоился.

Сказав Тонине, чтобы не ждала меня раньше, чем в четыре часа, я отправился в Венецию без пальто, поскольку приехал на Мурано в маске и плаще, и у меня его здесь не было. Я оставался сорок восемь дней, не выходя из своей комнаты, из которых сорок провел в горе и пятнадцать — почти без еды и сна. Я собирался проделать опыт над самим собой, который весьма льстил моему самолюбию. Мне прислуживала девушка из самых красивых, у которой было все для того, чтобы нравиться, нежная как овечка, и, как я мог подумать без всякого фатовства, влюбленная в меня, по меньшей мере расположенная оказать мне все услуги, которых я мог бы пожелать, и, несмотря на все это, я старался противостоять всем воздействиям, что оказывали на меня ее юные прелести в первые пятнадцать дней. Я вышел, в конце концов, после болезни, которая меня угнетала почти три недели, не опасаясь ее. Привычка видеть ее рассеяла любовные впечатления и заместила их чувствами дружбы и благодарности, потому что она проявляла по отношению ко мне самую усердную заботу. Она проводила ночи напролет в кресле близ моей постели и ухаживала за мной как мать.

Правда, я ни разу ее не поцеловал, я никогда не позволял себе раздеться в ее присутствии и она сама никогда, за исключением первого раза, не заходила в мою комнату, не вполне одетая; но, несмотря на это, я знал, что не встретил бы сопротивления. Я чувствовал себя победителем, отказавшимся от победы. Что меня беспокоило, это, что ни М. М., ни К. К. не догадаются о действительном положении вещей, если удосужатся об этом поинтересоваться, и что сама Лаура, которой ее дочь наверняка должна была все рассказывать, должна была делать лишь вид, что верит.

Я пришел к г-ну де Брагадин как раз в то время, как подавали суп. Он встретил меня радостными восклицаниями, смеясь, что всегда предупреждал, что я их удивлю. Кроме двух других моих друзей, за столом были г-н де ла Хэйе и врач Ригелини.

— Как, без пальто? — говорит г-н Дандоло.

— Потому что, выйдя в маскарадном костюме, я оставил пальто в своей комнате.

Смех усилился, и я сел. Никто не спросил меня, где я был так долго, потому что, из вежливости, это должно было исходить от меня, но любопытство де ла Хэйе заставило его, хотя и с улыбкой, метнуть небольшую колкость.

— Вы, — сказал он, — стали такой худой, что злые языки распространяют о вас зловещие слухи.

— Что говорят?

— Что, возможно, вы провели карнавал и почти весь пост в теплой комнате у умелого хирурга.

Пропустив мимо ушей смешки компании, я ответил де ла Хэйе, что для того, чтобы опровергнуть это неосновательное суждение, я снова уйду этим же вечером. Он счел за лучшее возразить, что нет, нет, он ничего не имел в виду, но я сказал, что слишком хорошо оценил его слова, чтобы и поступить соответственно. Видя, что я говорю серьезно, мои друзья на него рассердились, и критикан замолчал.

Ригелини, который был близким другом Мюррея, сказал мне, что ему не терпится рассказать тому, что я воскрес, и что все, что обо мне говорили, не более чем сказки. Я сказал, что мы придем ужинать к нему, а после ужина я уйду. Чтобы успокоить г-на де Брагадин и других друзей, я обещал им пообедать с ними 25 апреля, в день Св. Марка.